|
Как выяснилось, подходить ближе не было никакой необходимости, так как слышимость была хорошей и отсюда. Из приоткрытого окна раздался женский крик: «А-а-а!» Я тут же развернулся к Исмутенкову и понял, что, видимо, уже не успею. У Дрюни расширились глаза до размеров его очков, и он был готов что есть мочи заорать и кинуться в направлении женского крика, но положение спас Седой. Он накинул жилистую ладонь на рот Исмутенкова, а второй рукой прижал Дрюню к себе, нейтрализовав таким образом отчаявшегося папашу. Я посмотрел на судорожные движения Дрюни в объятиях Седого, одобрительно кивнул головой и снова развернулся в направлении окна.
Изнутри дачи раздался еще один женский вопль: «А-а-а!» Ему вторил мужской, столь же выразительный: «О-о-о!» Я несколько секунд посоображал, почему мы застыли на одном месте как вкопанные и не кидаемся внутрь помещения, и пришел к выводу, что причиной этого служит методичное поскрипывание кровати. Дынин, посидев под окном несколько секунд в напряженной позе, попрыгал через грядки в нашем направлении с выражением страшной задумчивости на лице. За это время из окна вылетела еще одна порция криков: «Ой!», «Ой!», сменившаяся восклицаниями: «Ох!» и «Ах!». Дима, остановившись, поднял на нас взгляд и серьезно спросил: – Ну? Что решать будем? Исмутенков снова забился в истерике, требуя, чтобы его освободили. Седой придвинулся к его уху и тихо спросил: – Орать будешь? Тот отчаянно замотал головой. Седой на секунду открыл Дрюнин рот и тут же закрыл его. Поскольку никакими звуками окрестность оглашена не была, Дрюне позволили говорить, убрав ладонь с его рта. Он отчаянно зашептал: – Да вы что, изверги?! Ее, может, там пытают... – А койка у них от пыток скрипит, что ли? – спросил Седой. – Да... Там что-то странное, – глубокомысленно заявил Дынин, почесывая дулом пистолета свой висок. – Что бы это могло быть? – Да пытают, пытают, я вам точно говорю! – снова отчаянно зашептал Исмутенков. В этот момент из дома донесся женский голос: «Ну давай, давай!», «Смелее, не бойся!» Далее последовали уже знакомые нам междометия: «Ох!» и «Ах!», сопровождаемые еще более интенсивным, чем прежде, скрипом кровати. Последняя информация с места событий смутила даже бедного Андрюшу, и он вытянул свою шею в направлении окна. Туда же воззрился, раскрыв рот, и Дынин. – Андрюша, – неожиданно спросил я. – А сколько лет твоей Таньке? – Семнадцать, – неуверенным голосом произнес Исмутенков. – С половиной. – Да, – подвел итог Седой. – Пытками что-то и не пахнет... – Так они что там? – повернулся к нам Дынин. – Трахаются, что ли? Гы-гы! Диму эта мысль чем-то порадовала. В глазах Дрюни же растерянность снова сменилась ужасом, и он прошептал: – Насилуют! Повторить это спорное утверждение более громко ему не дали, поскольку Седой снова «спеленал» его. После этого из окна раздался очередной женский крик: «Давай! Давай! Еще сильнее!» Кровать заскрипела с угрожающей частотой, и мужчина пронзительно застонал. Седой резонно заметил: – Если и насилуют, то скорее всего не ее... Исмутенков, до этого периодически дрыгавшийся в объятиях Седого, снова стих. Когда ему открыли рот, он как-то устало прошептал: – Остановите это безобразие! Она же еще совсем маленькая девочка! – Да? – с сомнением посмотрел на окно Седой. Мне были понятны переживания Андрюши, поскольку младшей из моих собственных детей тоже была дочь. |
