Крыша. По ним крыша. Под крышей дом. Дом в Найриссе… кхе корр! Орис! Как же Орис? За ним теперь охотится вся городская стража. Рано дохнуть, надо помочь брату…
Ругаясь и шипя, Хилл пополз к слуховому окну. Медленно, как придавленная гусеница. Далеко, как до самой Хмирны. Но он дополз. Протиснулся через окошко, свалился кулем на пол. Обругав себя еще раз, поднял голову: сквозь мутную пелену разглядел развешенное под стропилами белье и чистый, ровный, без единого укрытия пол. И перила — лестницу вниз. Снова выругался и пополз, уже не задумываясь, куда и зачем. Вокруг зеленел лес, журчал близкий ручеек и безжалостно жалили пчелы.
237 г. Начало весны (спустя два года после приезда Наследника в столицу). Первый день Испытаний.
Найрисса.
Пыльный воздух царапал горло запахом лаванды, бессолнечное небо давило жаром. Равнина колыхалась и хватала за ноги тысячами травяных щупальцев, не пускала к танцующей над рекой облачной деве, к прохладе и шепоту воды. Он ловил пересохшим ртом и никак не мог поймать клочки влажного ветра, пахнущие лимонной мятой.
Упорно переставляя свинцовые ноги, он выдирался из обманчиво-нежных объятий травы, не отрывая взгляда от чудного видения. Сплетенная из молочных нитей тумана, с развевающимися волосами-водорослями, нагая русалка играла с ветром. От ее шагов по речной глади разбегалась рябь, руки переливались струями водопада, смех звенел и шелестел набегающими на песок волнами.
— Эй! Оглянись! — хотел крикнуть он, но с запекшихся губ упал хриплый шепот. Он был уверен, стоит деве увидеть его, и равнина отпустит. Но она не оборачивалась. — Прошу тебя! Помоги, — беззвучно закричал он.
Облачная дева сбилась с ритма, удивленно оглянулась — жадные стебли замерли, словно испугавшись — и призывно улыбнулась, протягивая руку. Он устремился к ней, разрывая травяные путы, но коварная равнина качнулась навстречу. Он рухнул лицом в сухое, пахнущее лавандой… И проснулся — в полете.
Извернулся, упал на спину. Выдернул руку из пут, поймал летящий кувшин. Острая боль в боку обожгла, заставила замереть на миг.
— Шис! — прошипел неслышно Стриж, сморгнув невольные слезы, и застыл.
Прислушался, огляделся. Еще раз выругался при взгляде на опутавшие руки и ноги тряпки, а заодно на острый угол тумбочки в половине ладони от виска.
В небольшой комнате никого. Две двери закрыты. Ширма, зеркало, комоды. Узкое окно в снежной кисее окрашено рассветом. Явно гардеробная небедной дамы, судя по яркости платьев, молодой и не обремененной предрассудками. С улицы доносится грохот тележки и ослиное фырканье. Зеленщик? Молочник?
— Молоко, свежее молоко! — подтвердил девичий голос.
При упоминании молока живот скрутило голодной судорогой. Остатки воды в кувшине булькнули, напоминая об учиненном погроме. Выпутавшись из мокрых, пахнущих лавандой обрывков муслина и кружев, недавно бывших дамской нижней сорочкой, Хилл допил воду. Вздрогнул: по стене скользнула тень, за окном пронзительно всплакнула чайка.
Снова прислушался. За дверью напротив окна пряталась тишина, а из-за второй слышалось сонное дыхание двух человек и редкие всхрапывания. Воды в кувшине оказалось слишком мало — едва смочить пересохшее горло. Пить хотелось невыносимо, еще больше чем есть. Бок отчаянно болел и дергал, но Хилл, закусив губу, отодрал немного отмокшие остатки рубахи и ощупал рану. Края сошлись и почти не кровоточили, но кожа вокруг воспалилась и вспухла. А длина пореза, от подмышки до бедра, заставила вознести благодарственную молитву Светлой — за то, что до сих пор жив и не свалился спелой грушей прямиком в руки стражи.
Стриж обтер мокрым муслином лицо и еще раз оглядел комнату. Передернулся, увидев на полу бурые пятна, отметившие его вчерашний путь — от двери к углу, завешенному сорочками. |