|
Что будет, чего ждать – ополченцы не знали. Крутили в городском клубе «Боевой киносборник»: ну так там немцы по-русски говорят и даже с нашим оружием ходят. Дорога на закат опустела. Наши все прошли, немцы не показывались. Кто из своих ранен, отстал – все, сгинули. Говорят, что такие дни запоминаются в мельчайших деталях. Каждое лицо, каждое слово, жест. Запах, цвет, дуновение ветра, летящие желтые листья – все. Однако ни Маша, ни Игорь тогда, пятнадцатилетними, отчаянно пытаясь «добыть оружие», отчего-то не помнили командиров, гонявших их от моста, не остались в памяти лиц солдат-пулеметчиков, устроившихся за баррикадой из мешков с песком – словно стерло. Осталось только ожидание. Жуткое и выматывающее, что хуже, если верить казенным писакам, любого боя. Не запомнили тогдашние ребята-подростки и лица полкового мага, серого и шатающегося от усталости, что сидел на древнем валуне подле моста – валуне, что помнил, наверное, еще дружины киевских да владимирских князей. Но зато в память врезалось: «…если прорвутся, Егорыч, конец всей армии, да что там армии – фронту», сказанное магом командиру полка, немолодому и грузному, с двумя майорскими «шпалами» в петлице. «Шпалы» они почему-то запомнили. А еще они запомнили шинель мага. Продрана в дюжине мест, словно рвали когти какого-то крупного зверя, перемазана глиной и выглядит так, что ее не надели бы даже рыть окопы. …А потом полковой маг отчего-то вскочил, вытягиваясь по стойке «смирно», несмотря на недоуменное майорское: «Михалыч, ты чего, эй?» К ним подходил какой-то человек, но его Игорь с Машей не запомнили совершенно. Ни лица, ни фигуры, ни одежды, ни тем более звания. И вообще они как-то враз сообразили, что им вот сейчас же, немедленно, требуется быть в совершенно другом месте. …Немцев ждали весь день, до вечера. Истомились, измучились. Однако по гребню высокого берега, среди берез и лип протянулись глубокие окопы и траншеи, улицы перегородили баррикадами. Окна ближайших к Карманке домов заложили мешками с песком, и теперь оттуда высовывались тупые рыла пулеметов. Командир полка наконец нашел место кармановским ополченцам. Город ждал. Сентябрьская ночь выдалась холодной, лежалая листва пахла гнилью. Дождь лил не переставая, так, что в Карманке даже стала подниматься вода. Тьма скрыла дальние пожары, и лишь едва-едва можно было увидать сквозь непогоду багряное зарево. Игорь с Машей вернулись тогда домой. Отцы у обоих были в ополчении, спать никто не мог. Свет погасили – затемнение, приказ. Не брехали дворовые псы, забившись кто куда, кошки нахально лезли к хозяевам на колени, прижимались, словно прося защиты. И вот тогда-то, в глухой полночный час, из-за мглы и хмари, из ветра и дождя родился долгий и мучительный, рвущий душу вой, даже не прилетевший – приползший откуда-то с залесных болот, к северо-западу от Карманова, где лежала сожженная Михеевка. Вой слышали все в городке, от мала до велика. Игорь и Маша в своих домах разом кинулись к окнам – но там не было ничего, кроме лишь пронизываемой редкими стрелами дождя ночной темноты. И у обоих заголосили младшие братишки с сестренками, запричитали матери – а вой повторился, прокатываясь валом, словно возвещая нисхождение чего-то неведомого, но неимоверно, неописуемо грозного и безжалостного. Тот вой в Карманове запомнили очень надолго. Кричали что-то на переднем краю, у моста вспыхнул огонь, однако ночь молчала, и немцы, засевшие там, во мраке, ничем не выдавали себя. |
