Во-первых, то, о чём все мы думаем, Тильте, наконец, произносит вслух.

— Папа с мамой куда-то пропали!

Во-вторых, площадь Блогор начинает меняться.

Не знаю, бывало ли у вас так, что ваше внутреннее состояние вдруг начинает распространяться на окружающий мир, и всё вокруг начинает выглядеть совсем по-другому. Только что площадь Блогор была самой обыкновенной площадью — и вовсе не обязательно брать её под охрану ЮНЕСКО и делать из неё объект паломничества туристов. А в следующую минуту площадь вдруг предстаёт каким-то гибельным местом. Толпа перед входом в церковь начинает напоминать похоронную процессию. Трое мужчин устраиваются на своей скамейке, чтобы испустить дух, как только кончится пиво, — и ждать этого осталось недолго. Лимоны перед овощным магазином годятся теперь лишь для компостной кучи, а пожилая дама с ходунками и упаковкой кошачьей еды смотрит на нас так, будто в нашей карете стоит гроб, и занимает её лишь один вопрос: нельзя ли в последний раз взглянуть на покойного?

Тут я говорю: «Бодиль чего-то боится».

Мы все это услышали, и в каком-то смысле это и есть самое неприятное. В голосе Бодиль звучали нотки, которые могут означать только одно: Бодиль столкнулась с чем-то таким, с чем ей не справиться.

И тут мы слышим пение.

Голос доносится из церкви, поёт женщина. В её распоряжении, должно быть, микрофон и динамики, и к тому же площадь Блогор — своего рода воронка, звук усиливается, мелодия напоминает экзотическое религиозное песнопение, и разворачивается она медленно, как негритянский госпел.

Слов не разобрать, да это и неважно, достаточно одного голоса. Он такой сильный, что мог бы сам притащить карету вместе со всеми нами на площадь, и такой тёплый, что никто бы в этот холодный апрельский день не замёрз, и такой завораживающий, что вам грозит штраф за стоянку в неположенном месте, ведь сдвинуться с места, пока он звучит, невозможно.

На мгновение голос этот освещает всю площадь. Благодаря ему лимоны торговца снова оказываются на деревьях, сидящие на скамейке люди с бутылками начинают размышлять, не вступить ли им в Общество анонимных алкоголиков, а пожилая дама бросает свои ходунки и занимает исходную позицию для фанданго.

Услышав этот голос, Ханс поднимается со своего места, Тильте встаёт на сиденье, а я встаю рядом с Хансом и пихаю его локтем, чтобы он поднял меня и было лучше видно — я так делал, когда был маленьким.

Из церкви выходит процессия. Я вижу нескольких священников в ризах, множество людей, одетых в чёрное, а впереди идёт та, что поёт.

Сначала возникает вопрос, как же у такого маленького человека может быть такой большой голос, потом кажется, что никакого человека вообще нет, потому что видно лишь длинное зелёное платье, которое движется само по себе, а над ним — зелёный головной убор, что-то вроде большого тюрбана, под которым ничего нет. Потом платье поворачивается, и я вижу лицо, кожа у девушки светло-коричневая, как и каменные стены церкви, отчего её лицо сливается с фоном.

Она поворачивает голову в нашу сторону. Одновременно с последними звуками сбрасывает золотые туфельки на высоких каблуках, снимает зелёный тюрбан, бросает его на землю и из рук стоящего рядом с ней человека берёт сумку. В руке у неё беспроводной микрофон, она кладёт его на землю и приподнимает подол платья. Затем срывается с места — и бежит к нам. Босиком. Через останки сугробов, мимо мужчин на скамейке. Она не добежала ещё и до середины площади, а я уже вижу, что лет ей столько же, сколько Тильте, или немногим больше, и что у неё есть все данные, чтобы преодолеть четырехсотметровку менее чем за минуту.

Она подбегает к карете и запрыгивает, как кузнечик, на козлы рядом с Хансом, и ещё паря в воздухе, кричит: «Поехали! Скорее! Это я заказала вашу карету!»

В процессии перед церковью возникает суматоха, кто-то расталкивает толпу, два человека в костюмах отделяются от неё и устремляются вслед за нами.