— Конечно, вы знаете окрестных помещиков? — сказал он.

— Немного… впрочем, мы все здесь знакомы.

— А графов Туровских знаете?

— Этих нельзя не знать, — отвечал Лузинский, у которого шумело в голове.

— Старинный панский род, богатый?

— Некогда был богат; но теперь кое-что осталось у двух паненок, несчастных невольниц, а остальное имение разорено. Старик при смерти, сын-горбун, конечно, предполагает похоронить сестер или жениться хоть на горбатой, но богатой. Полированная нищета…

— Но девицы? — спросил барон.

— Те должны быть довольно богаты. К счастью, мать их умерла в молодости, и состояние осталось нетронутым; но что им до него? Их держат взаперти, и мачеха, конечно, не допустит, чтоб которая-нибудь вышла замуж. На страже стоят кузен-француз и братец, заботящийся о наследстве, а притом привычка к неволе отняла у бедняжек и надежду, и всякое желание видеть свет…

— Может быть, — отвечал хладнокровно барон, — тем более что панны уже не первой молодости, да и состояние, о котором говорят, быть может, сомнительно.

— Что до последнего, то вы ошибаетесь! — воскликнул Лузинский. — Состояние положительно большое, и вы не найдете у нас человека, который не определил бы его.

— Например? — спросил барон небрежно.

— В самом крайнем случае у паненок будет по полмиллиона злотых, если бы даже их и ограбили.

Барону окупилось уже шампанское, и он только для того, чтоб скрыть свое удовольствие, снова начал расспрашивать о Скальских.

— Панна Идалия была бы не бедна, — отвечал весьма откровенный Валек, — но если продадут аптеку, о чем именно, кажется, теперь и идет забота, то растратят то, что в ней заработали. У нас в городе состояние их определяют в полмиллиона злотых, но кто же знает, как отец разделит детей? Надеюсь, впрочем, что панна Идалия не допустит относительно себя несправедливости.

— Кажется, эта панна без сердца должна быть практичная особа? — заметил барон.

— Наш век — век практических людей, — сказал Лузинский насмешливо. — Есть даже поэмы и разные философские сочинения практичные и непрактичные. Тайна практичности нашего века заключается в шарлатанстве. Оно придает крылья, раскрывает уста, подставляет пьедестал и служит смазкою, без которой не действовала бы машина эпохи. Кто не обладает этою способностью, горе тому: он останется непрактичным и отверженным.

— А вы стоите за нее?

— Думаю приняться за ее изучение, потому что никакой гений без нее не принесет пользы, — отвечал Лузинский. — Необходимо, чтоб перед ним били в барабан и играли на трубах, а иначе проскользнет незамеченным.

Барон зевал внутренне, устал; теория шарлатанства нисколько его не занимала; он узнал, что было ему нужно, а так как ему хотелось поскорее ускользнуть, то, допив вино, он принялся уверять Лузинского, что чрезвычайно приятно провел вечер, потом взял шляпу, спросил счет, и в приятном убеждении, что день не потерян, отправился в отель, где ему обещали принеси в номер картофель и приготовить ночлег.

Лузинский поднялся в свою комнату; он немного размечтался, но торжествовал.

И в то время, когда добрый Милиус со слезами на глазах проходил мимо пустой комнаты, не смея взглянуть на ее дверь, чтоб она не напомнила ему воспитанника, Валек без малейшего зазрения совести ложился в мягкую постель, говоря в душе: "Старик раскается, да поздно!"

Он был прав: доктор не мог сомкнуть глаз, и всю ночь попеременно то читал физиологию, то ходил по комнате. Утро застало его на ногах, и он заснул наконец лишь от изнеможения.