— Что же это за любовь, которая существует с такой оглядкой? — сказала Саша.

— Ты молода и поэтому многого не понимаешь, — сказала ей мать. — Любовь — чувство хрупкое, ненадежное. Да и не живет любовь долго, ежели не вложено в нее достаточно усилий с обеих сторон.

— Настоящая любовь длится вечно, — упрямо сказала Саша.

— Ничто не вечно, — ответила ей мать. — Помни об этом. Быть может, если ты хорошенько поразмыслишь на эту тему, это убережет тебя от многих ошибок!

— Ах, любовь, расчет… Ничего не хочу знать! — воскликнула Ксения. — Тетушка, а когда мы поедем в театр?

Прасковья Антоновна рассмеялась:

— Резвушка! Это мило! Тебе-то уж точно будет удача. А в театр поедем завтра. Итальянцы дают «Баязета», а между действиями будет балет .

— Балет?

— Да, сие зрелище красоты — истинная отрада для очей.

— А послезавтра, ежели желаете, у княгини Мятлевой поют «Сына-соперника» господина Бортнянского.

— Кто поет? Тоже итальянцы?

— Нет, Ксения. У нее, а точнее, у ее мужа свой крепостной театр. Крепостные артисты и будут представлять. А ты, Саша, хочешь ли в театр?

— Да, конечно.

— Тебе это должно быть особенно интересно, — сказала Прасковья Антоновна. — Мне показалось, что ты сегодня более всех получила удовольствие от чтения стихов господином Багряницким. Стало быть, ты у нас самая артистическая натура и от музыки получишь немалое удовольствие…

Князь Владимир воротился домой в самом скверном расположении духа. Он не мог ничем занять себя… Без толку походил по комнатам, отругал камердинера, сел за книгу, но, начав разрезать страницы свежего тома, нечаянно разорвал их и с досады отложил чтение. Наконец, сел у камина и задумался. Прислуга, испуганная таким непривычным настроением всегда ровного в обращении барина, попряталась по углам и даже камердинер его, разбитной и бесстрашный малый, почел для себя лучшим «удалиться из барских покоев», как он потом сам выразился на кухне.

Владимир Алексеевич в раздражении припоминал обед в доме, который по праву считал самым милым и гостеприимным, откуда он всегда возвращался в добром душевном расположении. Нынче же ему все было не так. А особливо персона Багряницкого, внезапно появившегося в этом доме, злила его. И вроде бы не было к тому причин, ведь Дмитрий Иванович никак и ничем не задел князя, и князь сам удивлялся — отчего он так злится на него? — но поделать со своим хмурым настроением ничего не мог. Со всей возможной строгостью отчитав себя за подобный вздор, Владимир Алексеевич порешил, что лучшее для него теперь — заняться каким-либо делом. Ведь известно, что любое дело отгоняет дурные мысли. Для этого лучше всего подходила служба. Не медля, князь поднялся и вышел из дому, надеясь дорогою и служебным рвением развеять меланхолию, вдруг пришедшую на смену раздражению.

Все время на учениях, а затем и в казармах, Владимир Алексеевич спрашивал себя: «Неужели я влюбился?» И раздражение против Багряницкого, и меланхолия, и разорванные книжные страницы — все это как нельзя лучше подтверждало его неожиданную догадку.

«Так скоро? Так внезапно?» — продолжал спрашивать он себя. И тут же сам отвечал: «Да иного и быть не могло! Один миг — и душевное равновесие потеряно, а с ним и покой. И лишь волею одного человека можно вернуть все. Волею Александры… Саши… Неужели я осмелился так думать о ней?» В душе у Ельского все перевернулось…

Итак, служба не принесла облегчения измученной душе влюбленного (уже влюбленного!), а только добавила смуты.