Она очень удивилась, но я-то знаю, что правда помню ее, потому что я тогда провела ладошкой по тафтяной юбке и шелк засвистел, словно птица. И мне это ужасно понравилось.

Вместе с докторшей проживают сын и дочь. Сына зовут Адольф, он студент, а дочь, по имени Кора, по-моему, дает уроки музыки. Оба они взрослые (четырнадцатилетних и в Упсале нет), и оба близоруки. Пенсне у них странным образом прицеплено к коже над переносицей, и я невольно все время смотрю на это место. Такое впечатление, будто они считают, что от этого будут выглядеть надменнее и строже, чем когда пенсне, как обычно, прицеплено к переносице, и я очень их робею.

Столовая у докторши довольно просторная (хотя вполовину меньше столовой дяди Уриэля), посредине стоит обеденный стол, по бокам — небольшие столики и стулья. Все здесь выглядит несколько обшарпанно и бедно, но, вероятно, дело в том, что здесь обедает слишком много студентов. Есть и гостиная, маленькая, но очень изящная. Думаю, студенты разве что заглядывали в эту комнату с порога.

Сперва меня угостили кофе, а потом мы несколько времени вели ученую беседу, как сказала бы мадемуазель В. из Вестероса.

Глупо, конечно, однако ж у докторши я чувствовала себя совершенно несчастной. Ведь дома, в Морбакке, мы слышали столько разговоров об Упсале, причем всегда создавалось впечатление, будто это самое замечательное место на свете, сияющее и прекрасное. Но мне все здесь казалось маленьким и тесным, вдобавок докторша всякий раз, когда говорила о своем житье-бытье в Сунне, вздыхала так тяжело, что у меня вправду щемило сердце. По-моему, ей совсем не по душе держать студентов-пансионеров, и детям ее это тоже не нравится, но они не жалуются, делают вид, будто недосуг им думать о таких пустяках, как студенты.

К счастью, беседа наша продолжалась не очень долго. Даниэль встал и сказал, что пора привести себя в порядок к концерту.

Студенческий концерт выдался на славу. Самое замечательное, что я когда-либо слышала. Ни в Опере, ни в Католической церкви ничего лучше не слыхала.

И по дороге туда все было так празднично.

Раньше, когда сидела в комнатушках у докторши Хедберг, я, как я уже говорила, совершенно не чувствовала, что нахожусь в Упсале, в городе студентов. Но когда мы с Даниэлем поднимались на Каролинабаккен и я видела вокруг множество белых фуражек, а вдобавок и множество других людей, меня охватили совсем иные чувства.

Я заметила нескольких очень красивых девушек, явно приехавших на весенний праздник, их сопровождали студенты, которые определенно были в полном восторге оттого, что у них такие спутницы. Встретились нам и старые господа, по словам Даниэля, это профессора, с виду они казались чудаковатыми и не от мира сего, словно принадлежали к совсем иной породе людей, чем те, кого я видела прежде. Еще там были приятные дородные женщины, с которыми все студенты здоровались, ведь это хозяйки харчевен (так студенты называют места, где они питаются). Один студент подошел к Даниэлю ужасно расстроенный, потому что к нему приехали маменька, четыре сестры и шесть кузин, а он не сумел достать билеты на концерт для всей этой компании. Другой студент шагал вверх по холму об руку с толстой старой женщиной. Даниэль, кивком показав на них, сказал, что толстуха — торговка с Мункбру, круглый год она сидит в своем ларьке, изо дня в день продает яйца да зелень, лишь бы сын мог учиться. Закрывает она торговлю один-единственный раз в году — на весенний праздник в Упсале. Тогда она приезжает сюда, и они с сыном веселятся вовсю.

Среди этой кутерьмы я вдруг услышала оклик: «Эгей, Сельма, ты в Упсале!» Адольф Нурен бежал вверх по холму, догоняя нас. Он обнял меня и чуть не расцеловал, ведь Нурены всегда такие сердечные. Следом за Адольфом Нуреном подошел Эрик Карл Линд из Филипстада, который раньше был домашним учителем в Гордшё у Карла Августа Вальрота, а теперь живет вместе с Адольфом и слывет невероятно сведущим, бережливым и аккуратным.