Билли продержался дольше всех, но он боялся Джину и её шайку. Он боялся всех, даже меня. Я научилась смотреть ему в глаза, расширяя зрачки так, что они едва не лопались. Он отводил взгляд. Он читал моё дело. Должно быть, он думал, что я выбрала его своей новой жертвой.

Лулу была доброй и по-своему заботливой, но очень рассеянной. Она кивала и смотрела на тебя, но все время думала о Бобе, своём парне, который приходил к ней по ночам и оседал перед телевизором. Они носили одинаковые футболки. На одной было написано: «Я люблю Боба», на второй — «Я люблю Лулу». Когда его не было рядом, Лулу казалась отрешённой, словно настроенной на его невидимую волну.

Я стала тихоней. Я молчала в приюте и в школе. Я устала заводить новых друзей и осталась одна. На переменах я пряталась в туалете. На уроках не говорила ни слова. Гораздо удобнее, когда тебя считают тупицей, неспособной ответить на простейший вопрос. Более того, я чувствовала себя тупицей. Я жила как в тумане, потому что не успевала выспаться. Джине, Венеции и Райанне было проще. Они ходили в школу пешком и могли прогуливать, а меня возили в приютском автобусе. На обеих его сторонах было изображено по солнцу и написано: «Приют „Солнечный берег“». Кто-то подписал краской из баллончика: «Для слабоумных». Я чувствовала себя замаранной этой алой краской.

Раз в неделю меня водили к странной даме, в кабинете которой было множество игрушек. Я думала, она учительница и ведёт дополнительные занятия, но теперь я понимаю, что она была кем-то вроде психиатра. В приюте хотели выяснить, кто я — злостная преступница или слабоумная дурочка, как считали мои одноклассники.

Я не знала, что хуже. Я считала себя злостной преступницей. Мне часто снилась Перл, и каждый раз я заново сталкивала её с лестницы. Теперь я стала ещё и воровкой. Вместе с Джиной я ночь за ночью грабила дома. Соседи начали что-то подозревать. Приезжала полиция, задавала вопросы. Я чуть не намочила штаны, увидев людей в форме, но Джина вела себя как ни в чем не бывало. На все вопросы пожимала плечами и удивлённо хмыкала. Венеция и Райанна тоже держались уверенно.

Парни пытались строить из себя крутых, щетинились и обещали подать в суд за оскорбление личности. Джина скромно усмехалась, зная, что подозрение падает именно на них.

На меня никто даже не подумал. Мне не стали задавать вопросов.

Во время визитов в кабинет психиатра я ни о чем таком не рассказывала. Я послушно играла со странными куклами, у которых были чересчур натуральные ягодицы. Я навела порядок в кукольном домике и посадила куклу-маму в ванну. Я заперла куклу-папу в шкафу. Повертела в руках куклу-дочку. В домике не было мусорного бака.

Я нарисовала бак фломастерами, но женщина так пристально смотрела на меня, что я испугалась. Быстро исправила бак на вазу и наполнила её разноцветными цветами. Красными, жёлтыми, сиреневыми и синими. Затем я, к её удивлению, разрыдалась.

Когда я вернулась в приют, Джина заметила в моих глазах слезы. Я рассказала ей о Розе, Нарциссе, Фиалке и Колокольчике, о том, как я по ним скучаю. Она решила, что я совсем глупая, раз плачу над кусочками бумаги, которые не стоят и пенни. Но я плакала и плакала, опустив голову.

— Эйприл, не кукситься! — велела она.

Я попробовала перестать грустить, но ничего не вышло.

— Я тебя развеселю, вот увидишь, — пообещала Джина.

В субботу она отправилась в город без меня. Когда она вернулась, в руках у неё были Барби. Она протянула их мне.

— Смотри, настоящие куклы! — с гордостью произнесла Джина.