– Пишущей братии?

– Нет, братии мерзких толстосумов! – сверкая глазами, огрызнулся он.

Пьянелли был колюч, зачастую не в меру, но тем не менее он мне нравился. Он был единственным выпускником Сент-Экза, с которым я виделся довольно часто, поскольку он брал у меня интервью для своей газеты всякий раз, когда я выпускал новый роман. Насколько мне было известно, он никогда не стремился сделать карьеру в государственных средствах массовой информации, предпочитая оставаться независимым журналистом. В «Нис-Матен» ему дозволялось писать о чем угодно – политике, культуре, городской жизни, – и такую свободу он ценил превыше всего. Считая себя охотником за сенсациями и обладателем острого пера, он все же старался сохранять определенную объективность. Я всегда с большим интересом читал его рецензии на мои романы, потому что он умел видеть то, что спрятано между строк. Его статьи были необязательно хвалебными, но, даже соблюдая сдержанность в оценках, Пьянелли не забывал, что любой роман – как и любой кинофильм и любая театральная пьеса – зачастую плод многих лет упорного труда, сомнений и переосмыслений И это можно критиковать, а вот уничтожить все это одним росчерком пера, по его разумению, было верхом жестокости и тщеславия. «Самый посредственный роман, несомненно, куда более ценен, нежели критика, глумящаяся над ним», – сказал он мне как-то, применив к литературе знаменитую фразу Антона Эго, кулинарного критика из мультфильма «Рататуй».

– Но шутки в сторону. Так каким же ветром тебя занесло в наши края, художник?

С нарочито безразличным видом он прощупывал почву, забрасывал удочки, собираясь нанести мне удар прямо в грудь. Он мало что знал о моем прошлом. Возможно, почувствовал нервозность, с какой я теребил лежавшие у меня в кармане очки, как две капли воды похожие на те, что были у Винки, а может, считал и угрозу, которую я получил четверть часа назад.

– Просто приятно возвращаться к своим корням, разве нет? С годами человек…

– Брось трепаться, – усмехнувшись, оборвал меня он. – Тебе же, Тома, противно все это сборище «бывших». Посмотри на себя, на свою рубашку от Шарве и часы «Патек Филипп». Так я и поверил, что ты прилетел сюда из Нью-Йорка ради того, чтобы, чавкая жвачкой, затянуть вместе с парнями, на которых ты смотришь свысока, песенку из заставки к «Грендайзеру».

– Тут ты ошибаешься. Я ни на кого не смотрю свысока.

И это была чистая правда.

Пьянелли уставился на меня с недоверием. Его взгляд едва заметно изменился. Глаза блестели так, словно он о чем-то догадался.

– Я понял, – наконец сказал он, качая головой. – Ты примчался потому, что прочитал мою статью!

От его дотошных расспросов у меня перехватило дух, как будто он нанес мне прямой удар под дых. Откуда он узнал?

– Ты это о чем, Стефан?

– Не строй из себя невинного агнца.

Я постарался говорить непринужденным тоном:

– Я живу в Трайбеке. И за чашкой кофе читаю «Нью-Йорк таймс», а не твою местную бульварную газетенку. На какую еще статью ты намекаешь? Уж не на ту ли, где ты извещал о пятидесятилетнем юбилее «конторы»?

Судя по его кислой мине и насупленным бровям, мы говорили о разных вещах. Впрочем, мое облегчение оказалось недолгим, потому как он тут же мне вкатил:

– Я намекаю на статью про Винку Рокуэлл.

На этот раз я так и застыл от изумления.

– Значит, ты действительно не в курсе! – заключил он.

– Да в курсе чего, черт возьми?

Пьянелли покачал головой и достал из сумки блокнот.