Меган Миранда. Девушка из Уидоу-Хиллз
Посвящается моей семье
Пролог
Я БЫЛА ДЕВОЧКОЙ, которая выжила. Девочкой, которая продержалась. Девочкой, за которую молились — или делали вид, что молились, а сами благодарили бога, что не их ребенок пропал где-то там, в темноте. А потом я стала чудом. Сенсацией. Историей — одной из тех, что нравятся всем. История в самом деле была хороша: вдохновляющий пример человечности, надежды и силы духа. Счастливая развязка драмы, едва не обернувшейся трагедией, вызвала чуть ли не благоговение. Не важно, от искренней радости или просто от сильного потрясения — восторг был одинаковый. На какое-то время я прославилась. У меня брали интервью, обо мне писали в газетах, даже вышла книга. Случай вновь привлек внимание репортеров через год, потом через пять лет, потом через десять. Теперь я знала, каково это — когда твоя история перестает тебе принадлежать. Когда ты превращаешься в нечто, подогнанное под формат газетной полосы. В то, что хорошо продается. Образ той девочки застыл во времени, обретя начало, середину и конец: жертва — стойкость — триумф. Хорошая история. Хорошее чувство. Счастливый конец. Занавес. Можно подумать, история закончилась, как только о ней забыли в новостях, перестали писать статьи и заговорили о чем-то другом. Как будто она не была лишь началом.
Одно время я понимала, чего так хотелось людям. Возврата к общей точке соприкосновения, когда кто-то говорил: «Та девочка из Уидоу-Хиллз, помните?» Тому мгновению, когда переполнял ужас, надежда и облегчение — все сразу. Хорошее чувство.
ТОЙ ДЕВОЧКОЙ Я НЕ БЫЛА уже давно.
Глава 1
ПОСЫЛКА СТОЯЛА у самого крыльца на клочке земли, который никак не желал зарастать травой. Беззащитные перед стихиями картонные стенки, мое полное имя, потекший адрес. Коробка поместилась у меня на бедре, как ребенок. «Я поняла, что ее нет, еще до того, как проснулась». Первой строчкой в книге моей матери стали слова, якобы сказанные ею, когда приехала полиция. Фраза, месяцами повторявшаяся в каждом интервью и транслировавшаяся в миллионы гостиных по всей стране. Прошло почти двадцать лет, но именно эти слова эхом вертелись у меня в голове, пока я поднималась с посылкой по деревянной лестнице. Тот дрогнувший голос. Знакомая интонация. Я заперла за собой входную дверь и, пройдя под аркой в коридор, внесла посылку на кухню. Содержимое коробки сдвинулось, почти невесомое. Когда я поставила посылку на стол, послышался глухой стук — много шума из ничего. Я сразу направилась к выдвижному ящику у раковины, стараясь не оттягивать момент дольше, чем он того заслуживал. Канцелярский нож скрипнул по трехслойной ленте. Края коробки отсырели на мокрой земле, прилипшая крышка поддалась с трудом. Внутри — холодная темнота. «Я поняла, что ее нет…» В лучшем случае эти слова были банальностью, в худшем — неправдой, эффектной находкой, придуманной постфактум. Может, мать в это и верила. Я-то почти нет, за исключением редких приливов сочувствия — как теперь, когда на меня смотрело печальное содержимое полупустой коробки. Прямо сейчас мне страшно хотелось поверить, что в какой-то миг между нами и правда возникла некая связь, что мать действительно почувствовала мое отсутствие: покалывание в затылке, ее зовущий голос в полутемном, вечно сыром коридоре; мое имя — «Арден?», отскочившее от стен, хотя она знала — наверняка знала, — что ответа не будет; чуть приоткрытая входная дверь — первый верный признак беды; и москитная сетка, захлопнувшаяся со стуком, когда мать босиком побежала по мокрой траве, в пижамных штанах и выцветшей футболке, выкрикивая мое имя, пока у нее не пересохло в горле. |
