– Ну и что? Это же вечером.

– М-да! – примерно такова была реакция Вивьен.

– Что значит это «м-да»? Ты придешь в условленный час и застанешь меня здесь трезвого, не обнаркоченного и не позволившего себе никаких сексуальных излишеств.

На что Вивьен не произнесла ни слова в своей вышеупомянутой манере, но все-таки ее реакция была несколько иной, чем несколько секунд тому назад. Подхватив часть «Санди таймс», я стал читать заметку по поводу нищенской и угнетенной жизни народа в Британском Гондурасе. Вивьен продолжала все с тем же вниманием изучать «Обсервер», через некоторое время она сказала:

– Послушай, Дуг, что такое… э-э-э… Даже выговорить не могу. Ну, в смысле…

Отложив чтение про Гондурас, я устремился к Вивьен. Прямой путь к ней был заблокирован подносом с завтраком, а также стулом, на котором он стоял, поэтому пришлось обходить кровать.

– Где это?

– Вот!

Она держала газету как-то странно, опустив низко и придвинувшись к ней вплотную, так что мне потребовалось наклониться и податься вперед, чтобы разглядеть место, на которое она указывала. Придвинувшись таким образом, я обнаружил прямо у себя перед глазами, причем в надлежащем фокусе, проглянувший в проеме распахнутой кофты из выреза ночной сорочки а-ля Норма розовый сосок.

– Псефолог? Это тот, который изучает результаты голосования, – произнес я, несколько запнувшись на последнем слове и снимая очки.

– О, милый…

Остаток дня прошел весьма отрадно. Больше упоминаний о моей подруге не было, эта воздержанность в какой-то степени объяснялась отсутствием моих вопросов о том другом типе. Мы расстались с Вивьен, подтвердив свои планы на грядущий вечер. Я начал свою трудовую неделю с работы над Вебером, развивая то немногое, что успел о нем написать. Не исписав за два часа и страницы, я переключился на описание социального фона – забираясь в отдаленные мистические дебри, – что могло бы мне пригодиться и для аннотирования конвертов к записям сонат Моцарта. Наконец время подошло к середине дня. Я расставил книги по полкам и вышел из дому.

На Мейда-Вейл и по всей Эджвер-роуд было солнечно. Яркое солнце высвечивало сотни девушек, выставляя на обозрение их выпуклую грудь, бедра, лица Такой человек, как Коутс, непременно бы заметил (мне даже почудилось, будто я слышу, как он это говорит), что хорошенькие девушки возникают только на солнце и остается совершенно непонятным, куда они прячутся в остальное время. У меня на этот счет было свое мнение. Во всяком случае, сегодняшний контингент высветился благодаря Рою, и не просто потому, что зрение мое было обострено привычным слиянием в моем мозгу его образа с молоденькими девушками; скорее, вовсе даже не поэтому, так как в этой связи я не заметил ожидаемого увеличения антиамериканских демонстраций или прошотландских призывов. Скорее всего – это был просто-напросто результат тонизирующего воздействия, какое на меня всегда оказывало предвкушение встречи с Роем. Как это несправедливо, рассуждал я, проходя по Пиккадилли, что встречи с более достойными людьми зачастую не оказывают на меня подобного эффекта, а если и оказывают, то противоположный. Хотя, разумеется, без Божьей милости тут не обошлось: вне сферы музыки о достоинствах Роя нечего было и говорить.

Вот и «Крэгг». Ожидая, пока швейцар завершит манипуляции с телефонным селектором в глубине своего отсека, я обнаружил объявление, сообщавшее, что комиссия по закупке вин приобрела некоторое количество бутылок «Дом Периньон» 1959 года и предлагает их членам клуба по цене четыре фунта за каждую, но не более одной дюжины в одни руки. Ниже следовал список желающих воспользоваться этой возможностью с указанием требуемого количества, и возглавляло этот список имя Роя Вандервейна с припиской: «Одна дюжина».