— Послушайте, — твердо сказал Грациллоний. — Я гражданин Рима и нахожусь на государственной службе. Это первое. Другое — это то, что я поклоняюсь Митре. И что бы со мной ни случилось, я останусь римским офицером и буду служить Риму. И Митре.

В дымном полумраке Грациллоний не мог разглядеть, появилась ли гримаса недовольства на лице Сорена. Однако голос Оратора был спокоен:

— Не думаю, что вам понадобится поступаться совестью. Насколько мне известно, митраисты уважают чужие верования. А уж вера самого короля — это его частное дело. Помимо непременного условия выйти в случае вызова на поединок — а вызов, я полагаю, последует теперь не скоро, — обязанности короля не слишком обременительны. Ис — древний город. Самые разные люди в течение сотен лет всходили на его трон. Были среди них и римляне. Но пройдемте же…

Другая половина дома была разделена на небольшие комнаты, уютные, со стеклянными окнами, фресками на стенах, с изразцовыми подогревающимися полами. Что поразило Грациллония — это стулья со спинками и подлокотниками. Сорен без тени усмешки заметил, что для исанцев стулья — обычный предмет обихода, даже в самых простых домах.

В одной из комнат была устроена купальня. Слуги помогли ему раздеться, и Грациллоний с наслаждением погрузился в горячую, с добавкой терпкого ароматного настоя, воду. Он чувствовал себя полностью опустошенным. Долгий переход, странный и страшный бой… И только Митре ведомо, что ждет впереди. Он устал, тело его и душа просили отдыха.

Слуги ждали конца омовения. Они бросились к нему, присыпали порошками ссадины и кровоподтеки, перевязали предплечье, растерли, умастили тело благовонными мазями.

В соседней комнате для него было приготовлено одеяние, почти такое же, как у Сорена. Все пришлось впору, даже мягкие сапоги превосходно выделанной кожи. На грудь ему слуги навесили украшение в виде золотого солнца с длинными острыми лучами на массивной золотой цепи. Вокруг солнечного диска переливались жемчуга и рубины. Почтительно склонив голову, управитель вручил ему молот с дубовой рукоятью. Свежий лавровый венок Грациллоний, повертев, отложил в сторону.

Какие-то люди появлялись и исчезали; слуги с озабоченным видом бегали из комнаты в комнату, перекидываясь короткими фразами на незнакомом языке, хлопотали, к чему-то готовились. Сорен, сопроводив Грациллония до купальни, исчез-ушел в город. Слуги не знали латыни, и чтобы понять, что происходит и к чему следует готовиться, Грациллонию пришлось изъясняться с управителем на ломаном озисмийском.

Исанцы высыпали на улицы, кричали, плакали, пели. Надрывались, нацелив широкие медные раструбы в небо, трубачи на крепостных стенах.

— Аллелу! Аллелу! — ревела возбужденная толпа. — Король умер, да здравствует король! Во имя Белисамы, Тараниса, Лера! Все на коронацию! Все на коронацию! Да здравствует король!

Распахнулись ворота храма Трех, чтобы выпустить три попарно запряженные колесницы с кумирами богов. Парой белых коней была запряжена колесница со статуей Белисамы, парой гнедых — со статуей Тараниса. Лер ехал на вороных. Народ забрасывал колесницы цветами; в распущенные волосы женщины вплетали цветочные гирлянды. Под грохот литавр и пронзительные трели рожков простой люд, распевая и приплясывая, двинулся к амфитеатру. Ясная безветренная погода казалась добрым предзнаменованием. Те, кто остались дома, готовились к вечернему пиршеству.

Придворные не принимали участия в общем веселье: они были заняты священными приготовлениями. Королевские егеря обложили кабана в Священном лесу, подвесили его тушу над трупом Колконора и перерезали ему глотку, чтобы кровь стекала на поверженного короля. Кабанье мясо, тушенное в освященном котле, станет главным блюдом на королевском пиру в Красном Крове.