Алекс была не слишком уверена, что это так, но знала, что спорт интересует Мерси меньше всего на свете. Кроме того, у Алекс не было ни кроссовок, ни спортивного бра, и Мерси ни разу об этом не спросила. Люди не уличают никого во лжи ни с того ни с сего, а с чего бы кому-то лгать о том, что он бегает по утрам?

– Вот психи! – Мерси бросила Алекс скрепленную пачку листов. Той не хотелось даже смотреть, что там написано. Это было ее эссе по Мильтону. Мерси предложила его почитать. Алекс уже видела начерканные красной ручкой замечания.

– Ну и как тебе? – спросила она, входя в их спальню.

– Не ужасно.

– Но и не хорошо, – пробормотала Алекс, войдя в их крошечную каморку и снимая спортивный костюм.

Мерси повесила на свою часть стены постеры, семейные фотографии, корешки билетов на бродвейские мюзиклы и написанную китайскими иероглифами поэму, которую она, по ее словам, выучила для званых ужинов по настоянию родителей, но искренне полюбила, несколько скетчей Александра Маккуина и целую россыпь красных конвертов. Алекс знала, что все это – отчасти притворство для создания образа девушки, которой Мерси хотела стать в Йеле, но каждый предмет, каждая вещь была как-то связана с ней. Алекс же чувствовала себя так, будто кто-то взял и слишком рано обрезал все ее ниточки. Ее главной связью с прошлым была бабушка, но Эстреа Стерн умерла, когда Алекс было девять. Мира Стерн по ней скорбела, но не испытывала никакого интереса к материнским историям и песням, рецептам и молитвам. Она называла себя исследовательницей и увлекалась гомеопатией, аллопатией, целительными драгоценными камнями и Крайоном, а как-то три месяца добавляла спирулину в каждое блюдо. Всем увлечениям она предавалась с одинаково неистовым энтузиазмом и пичкала Алекс то одним волшебным средством, то другим. Когда речь заходила об отце Алекс, Мира была не слишком щедра на подробности, и, если ее расспрашивали чересчур настойчиво, ее ответы становились еще туманнее. Он был знаком вопроса, фантомной половиной Алекс. Она знала только, что он любил океан, родился под знаком Близнецов и был смуглым – Мира не могла сказать, был ли он доминиканцем, гватемальцем или пуэрториканцем, зато знала, что он восходящий Водолей с луной в Скорпионе. Или что-то в этом духе. Алекс никогда не могла запомнить.

Она мало что привезла из дома. Возвращаться в Граунд-Зиро за своим старым барахлом ей не хотелось, а дома у ее матери оставались вещи маленькой девочки – пластиковые пони, розочки из цветных лент, ластики с запахом жвачки. В конце концов она взяла с собой большой дымчатый топаз, подаренный матерью, бабушкины почти нечитабельные карточки с рецептами, деревце для сережек, которое было у нее с восьми лет, и ретро-карту Калифорнии, которую она повесила рядом с принадлежавшим Мерси постером Коко Шанель. «Я знаю, что она была фашисткой, – говорила Мерси. – Но не могу ее разлюбить».

Декан Сэндоу предложил Алекс для вида купить несколько альбомов и угольные карандаши, и она покорно положила их на свой полупустой комод.

Алекс постаралась выбрать самые легкие предметы: английскую литературу, испанский, введение в социологию, живопись. Она рассчитывала, что уж литература-то точно дастся ей легко, потому что любила читать. В школе, даже когда дела пошли совсем плохо, у нее все равно получалось сдать эти предметы. Но теперь, в колледже, литература показалась ей чем-то совершенно чужеродным. За свою первую работу она получила тройку. Замечание препода гласило: «Это изложение». Прямо как в старших классах, только на этот раз она действительно старалась.

– Я тебя люблю, но твое эссе – настоящая мура, – сказала из общей комнаты Мерси. – Кажется, тебе не помешает поменьше бегать и побольше заниматься.

«Да что ты», – подумала Алекс.