– Когда у тебя будет сын, ты меня поймешь, – высокомерно произнесла Мария Александровна, и ее глаза холодно блеснули.

Запахи отчего-то обострились, я вдохнула терпкость лимона, пряность мяты, своеобразие бергамота… О, она ненавидела меня и при этом уговаривала продолжить отношения с Павлом! «Не представляю, чтоб однажды я навязывала своему сыну девушку, которая мне не нравится, и поступала я так потому, что она из обеспеченной семьи».

– Надеюсь, сын у меня скоро появится, – ответила я, запоздало сообразив, что мои слова будут истолкованы неправильно.

– Что?! – раздалось в ответ, и чашка звякнула о блюдце.

– Нет, вы меня не так поняли! – замотала я головой. – Я в том смысле, что люблю детей и когда-нибудь…

– Понятно, – выдохнула Мария Александровна, ожидавшая от меня какой-нибудь катастрофы. Взяв с края стола салфетку, она обмахнулась ею, положила на место и вновь превратилась в фарфоровую статую. – Ты должна встретиться с Павлом. Ты должна с ним поговорить. Об этом я тебя прошу как мать.

Все это вовсе не походило на просьбу: теперь Мария Александровна была категорична и строга, видимо, терпение подошло к концу, а желание немедленно получить хоть какой-нибудь результат добавило раздражения.

Я превратилась в улитку, спряталась в домик и стала мечтать о побеге. Немедленном, успешном. Но напольные часы тикали, точно говорили: «Нельзя, надо выдержать, именно в этом – победа».

Представив, как бабушка марширует по столовой туда-сюда, давая нам возможность поговорить, я сдержала улыбку. Все же я входила во вкус спектакля под названием «Жизнь в доме Ланье» и, кажется, уже была отравлена аплодисментами. Ну, можно же аплодировать самой себе?

– Павел сегодня звонил и просил о том же, но я отказала. Наши отношения закончились.

Невозможно пить лекарство так долго – наступило время вернуться бабушке. Эдита Павловна плыла к нам со спокойным выражением лица, но ее глаза вопросительно блестели, выдавая нетерпение. Видимо, Мария Александровна подала какой-то знак, потому что бабушка поджала губы и опустилась в любимое кресло быстро и недовольно.

– Какая невыносимо гадкая микстура, – произнесла она и убила меня взглядом.

«Мне совершенно не до тебя», – проворчал перед отъездом Семен Германович, и моя двоюродная сестра после этого кричала о несправедливости почти целый час. Я сидела в кресле на первом этаже со стопкой журналов в обнимку и с интересом слушала Лерины витиеватые восклицания об эгоизме родителей, алкоголизме молодого поколения («потому что мы никому не нужны!») и о возросшем проценте самоубийств среди молодежи. Но Кора с задумчивой улыбкой на лице игнорировала выпады дочери – мысленно она уже стояла на песчаном берегу в умопомрачительном купальнике и взирала на изумрудную гладь океана.

Страдания Леры и меня оставили безучастной: я не испытывала к ней добрых чувств, и капризы, перемешанные со злостью, пролетали мимо, точно невесомый тополиный пух или зонтики одуванчика. Но, конечно, лучше бы она уехала…

Днем в субботу ко мне пришла бабушка. Она только что вернулась из центрального офиса Ювелирного дома и пребывала в редком для себя благодушном настроении. Ее глаза светились, искренняя улыбка не сходила с лица, румянец смягчал морщины, а прямое платье оливкового цвета с рукавами три четверти подчеркивало аристократизм и вкус. Эдита Павловна практически не появлялась в моей комнате, поэтому я с нетерпением ждала, когда узнаю причину ее визита.

Для начала бабушка поинтересовалась моими делами, спросила, какую книгу я читаю, выказала легкое недовольство по поводу журнального столика, якобы стоявшего не на том месте, а затем повернулась ко мне и произнесла:

– Через два часа нас ждут в галерее «Дюма».