Как только стемнело, через стенки казермы в иезуитский монастырь начали прыгать тюки и рюкзаки, ну, и их владельцы тоже, конечно.

Отцы иезуиты сначала испугались, но скоро поняли причину этих падений и открыли выходную калитку своих ворот. Около них не было ни партизан, ни карабинеров… Вообще было пусто.

Утром же в армянском монастыре готовили трапезу порций на триста больше обыкновенного.

Мы были в это время уже в палаццо Фоскарини. И не только мы, рядом с нашими комнатами (да-с, теперь две! У Финика — отдельная!) неожиданно оказались кинолог из Удине с супругой, продолжающие и тут тот же спор.

Менее неожиданна и менее приятна была другая встреча: с советским капитаном, шедшим по корридору в сопровождении нашего портье.

— Русс! — указал на меня тот.

— Русский? Очень приятно! Откудова? — обрадовался капитан.

В дни бурных исканий юности меня занесло в школу Московского Художественного Театра. К. С. Станиславский меня теперь и выручил. План роли созрел мгновенно. О репатриации «новых» и уклончивых ответах «старым» мы уже кое-что знали.

— Как-же, как-же, русский, — обрадовался и я, — из Нижнего Новгорода, а потом в Берлине двадцать лет выжил. Очень рад, очень рад, господин штабс-капитан! Так ведь? Четыре звездочки у вас вижу…

Лицо капитана вытянулось и улыбка отцвела.

— А вы эмигрант, — протянул он, — ну это другое дело…

Но я вошел в роль и, не унимаясь требовал новых лавров.

— Господин штабс-капитан! Господин штабс-капитан! Погодите! Один вопрос: Кому подавать прошение о возвращении на родину? Вам можно?

— С этим погодите, — отмахивался капитан, — для этого другая комиссия приедет.

— Еще вопросец: домик у меня в Нижнем был… Вернут его?

— После! После!.. — и он скрылся за дверями моей комнаты.

Господи, что-то будет! Пронеси, Владыко! Мои седые волосы, два иностранных языка в запасе, знание Берлина давали мне почву для мистификации, но у жены этих козырей — ни одного!..

Жду, а сердце где-то под дырявыми подошвами.

За дверью тихо… И вдруг раздается голос моей жены, да такой, какой я всего раза два за всю жизнь у нее слышал.

Моя жена очень добрый и мягкий человек, но, как это часто бывает именно у натур такого склада, редкие вспышки ее ярости страшны. Одна из них разразилась теперь.

Дверь с треском открывается. Из нее вылетает красный, в цвет своего партбилета, капитан и ничего не понимающий, обескураженный портье, а за ними высовывается голова моей жены, вернее, ее прабабки — Кубанской казачки времен Хаджи-Мурата, Батал-Паши И Кази-Магомы.

— А когда немцы нас гнали, где вы были? Когда с голоду мы пухли, вас где черт носил? Вояки обозные…

— Проклятущая баба, — слышу я от проносящегося вихрем капитана, — ну ее к дьяволу… С такой малахольной только свяжись!

Мало удачным оказался набег храброго капитана на палаццо Фоскарини. Все указанные ему портье русские оказывались кто из Берлина, кто из Белграда…

Счастье улыбнулось ему только в комнате усатого кинолога. И то там радовались только двое. Жена собачьего специалиста плакала.

Верх в их семейном споре на этот раз одержал муж. Он весь вечер гордо разгуливал по корридору, покручивая свои усы и напевая «интернационал». Утром же следующего дня два красноармейца торжественно выносили их вещи для отправки в советский лагерь. Провожающих не было.

Но изменчивы судьбы людские. И извилисты беженские тропы.

Через два года я встретил обоих в одном из лагерей УНРРА. Прием, оказанный под красным флагом после ласковых речей капитана и торжественного отъезда из палаццо Фоскарини, жертвам немецких зверств так напомнил их милую покинутую «родину», что сбил даже самого кинолога с его непоколебимых позиций.