Брилл, естественно, сознавал это. Ее святейшество — в той же степени.

Сегодня она надела торжественное официальное одеяние, пышно украшенное сотнями крошечных зеркалец, присланных почитателями со всех миров. Голова была свежевыбрита, в ушах поблескивали роскошные синтетические драгоценности. Брилл как бы приносил ей извинения авансом, и она слушала его с усмешкой. Лемберт, хоть и стояла далеко, не могла не видеть, что Брилл, как всегда вежливый, воспринимает эту усмешку едва сдерживаясь, превозмогая душевную боль.

— Но почему, собственно, — осведомилась ее святейшество, — нельзя сообщить леди Анне Болейн ее судьбу? И судьбу ее страны?

Лемберт прекрасно понимала, что первосвященница знает ответ. Просто она желает, чтобы директор сам вынужденно произнес то, что ему неприятно.

— Это неблагоразумно, ваше святейшество. Если помните, мы однажды уже предпринимали такую попытку.

— Ах да, вы о той, другой заложнице. Конечно же, я намерена навестить ее тоже. Что, состояние королевы Елены не улучшилось?

— Нет, — лаконично отозвался Брилл.

— И не помогают ни терапевтические мозговые препараты, ни электронные методы лечения? Она по-прежнему не в себе от шока, связанного с переброской в нашу эпоху?

— Увы, ничто не помогает.

— Вы же понимаете, я позволила вам взять новую заложницу с крайней неохотой…

Тут даже Лемберт чуть не задохнулась от неожиданности. Надо же: ведь окончательные решения от первосвященницы не зависят, только Всемирный форум вправе санкционировать или запретить взятие заложников как в пространстве, так и во времени. Церковь святых заложников лишь надзирает за их благополучием и дает согласие на продление их содержания — но санкция-то идет от форума! Недостойно первосвященницы претендовать на политическую силу, которой она не обладает…

Глаза директора полыхнули яростью. Но прежде чем он успел отреагировать, открылась дверь, и Калхейн ввел Анну Болейн.

Лемберт плотно сжала губы. Женщина сшила себе платье, нелепое сооружение из янтарного бархата, настолько тугое в груди и в талии, что становилось непонятным, как она дышит. Как женщины ухитрялись проводить всю свою жизнь в подобной сбруе? Талия была стянута почти до полного исчезновения, в квадратном вырезе проступали ключицы, тонкие, как у птички. Калхейн возвышался над ней могучим утесом.

Анна приблизилась к первосвященнице, преклонила колено, подняла глаза. Лемберт даже не пыталась скрыть ухмылку: она же ищет кольцо для поцелуя! А первосвященница никогда не носила ни колец, ни иных украшений, кроме серег. Надменная маленькая заложница совершила, таким образом, ошибку, непреднамеренную, но несомненно серьезную в ее эпоху.

И Анна Болейн вышла из положения, послав ее святейшеству улыбку — первую улыбку, которой заложница удостоила кого-либо в этих стенах. Улыбка преобразила худощавое лицо, сделала его озорным, а большие темные глазищи — колодцами соблазна. На память Лемберт пришли строки, принадлежавшие двоюродному брату Анны, поэту Томасу Уайету: «Дика, своевольна, не обуздать, но жизнь за нее я готов отдать…».

В своеобразной, вроде бы живой и вместе с тем отстраненной манере, какой Лемберт ни у кого больше не встречала, Анна заявила:

— По-видимому, ваше святейшество, нам случалось грезить целями, которые попросту недостижимы.