Кренайа повернулся к юристу, чьи помощники потратили добрый месяц на детальный, минута за минутой, просмотр записей.

— Калхейн действительно вынуждал ее слушать эти песни?

— Да, — подтвердил юрист.

Калхейн рядом с Лемберт сидел ни жив ни мертв.

— Продолжайте, — предложил Кренайа Анне.

— Он рассказывал мне, что меня заставляли страдать, наблюдая, как умирают те, кого обвинили вместе со мной. Как меня подвели к окну прямо над плахой, как мой брат Джордж опустился на колени и положил голову, как палач занес топор…

Она запнулась дрожа. По залу пронесся ропот. Да, это и впрямь походило на жестокость. Вот только кто был тут повинен? Кто обязал Калхейна делать то, чего сам он отнюдь не хотел?

— Но худшее, милорды, — продолжала Анна, — даже не это. Мне рассказали, что я отреклась от собственного ребенка. Я подписала бумагу, подтверждающую, что я не имела права на законный брак, поскольку была ранее обручена с сэром Генри Перси, а стало быть, моя дочурка Елизавета — дитя незаконное и не имеет права на трон. Меня истязали тем, что я предала свою дочь, лишив ее будущего. И он повторял мне это снова и снова. Я имею в виду мастера Калхейна…

Кренайа опять обратился к юристу:

— Это тоже есть в записи?

— Да.

— Но, госпожа Болейн, — заявил председатель, — переброска во времени сделала все эти события невозможными. В вашем временном потоке их больше не случится. Почему же вы утверждаете, что они умножили ваши муки?

Анна встала, шагнула вперед, остановилась. И сказала хрипло, но горячо:

— Достойный милорд, ну как вы не понимаете? Их не случится только потому, что вы забрали меня сюда. Останься я в своем времени, они лежали бы на моей совести. И смерть брата, и гибель четырех других храбрых мужчин. И объявление моей дочери незаконным ребенком. И те страдания, что я попыталась выразить в музыке… Я избежала всего этого лишь благодаря вам. Пересказывать мне события в таких подробностях — не просто сообщить мне факты, о чем я сама просила, а терзать меня деталями, будоражащими душу и сердце, — означало внушать мне, что я по натуре — исчадие ада, приносящее горе даже самым близким людям. И в том временном потоке, куда меня перенесли, я стала верить, что все-таки совершила все это. Я ощутила свою вину и глубоко переживаю ее до сих пор. Вы сделали меня виновной. Лорд председатель, вы когда-нибудь были заложником? Можете ли вообразить себе мучения, вызванные сознанием того, какое горе вы причинили своим близким? Не просто боль утраты, а смерть, кровь, лишение наследства — и все это вызвали вы сами, а теперь вам втолковывают вашу вину в мучительных подробностях снова и снова, словами и даже песнями! Понимаете ли вы, что это значит для таких, как я, которым не дано вернуться и хоть чем-то утешить пострадавших по моей вине?

В зале висела мертвая тишина. Кто, изумилась Лемберт, мог подсказать Анне Болейн, что председатель Кренайа сам был некогда святым заложником?

— Простите меня, милорды, — произнесла Анна тусклым голосом. — Я позволила себе забыться.

— Вы вправе давать показания в любой форме, — отозвался Кренайа. Казалось, в его голосе зазвучали оттенки и полутона, каких прежде не было.

Допрос продолжался.