Это чистый абсурд, я понимала, что веду себя как ребенок, но мы с Фордом впервые с момента переезда были порознь.

Может, Десси приготовит ему что-то божественное? Нарядится в черные тореадорские брюки и алую блузку? С вырезом до пупа?

Я вздохнула: надо же, я сама у себя вызывала отвращение. Конечно, я не ревновала, но вела себя почему-то так, словно ревную.

Наверное, мне просто стало скучно. Я позвонила Нейту. Вдруг они с бабушкой захотят прийти ко мне на ленч или пригласят меня к себе... Его бабушка — милая женщина. Мне нравилось говорить Форду, что она его ровесница. Форд отвечал, что все равно ни за что на ней не женится, так что я могу даже не мечтать спать с Нейтом в одной комнате. И как всегда, мы вместе смеялись.

У Нейта тоже никто не отвечал.

— Ну и куда все подевались? — спросила я вслух. — Может, проходит очередное чаепитие, а меня туда не пригласили? И Форд сейчас там? И они с Десси веселятся без меня?

Надо взять себя в руки. И надо придумать какое-нибудь занятие, которое не требует общества других людей. Конечно, фотография!

Меня охватили сомнения. Мне пришлось приложить усилия, чтобы подавить приступ паники. Что, если я пойду в лес и у меня снова будет видение? Кто мне поможет, если я отключусь? И что еще важнее — кто поможет предотвратить ту катастрофу, которую я прозрею?

Я прочла сама себе лекцию о зависимости. Двадцать шесть лет я как-то обходилась без Форда Ньюкомба, проживу уж как-нибудь один день!

Я встала и пошла наверх, в спальню. Пустой дом казался мне слишком большим, слишком старым и слишком скрипучим. В каждом углу мне слышались шорохи. Пчел мы вывели, но вдруг на чердаке остались осы? Или птицы?

Я проверила пленку и батарейки в рюкзаке и спустилась вниз. Я не знала, куда пойти, знала только, что надо убраться подальше из пустого дома.

Я прошагала около мили по узкой дороге и вышла к табличке «тропа». Такие таблички кажутся вырезанными вручную. Встречая их, чувствуешь, будто отправляешься в путешествие.

Это была широкая, утоптанная тропа, из утрамбованной земли торчали голые корни, отшлифованные тысячами ног. Почему же я не помню ее? Я рассмеялась. Мне становится жутко, когда я что-то вспоминаю, и странно, когда я чего-то не вспоминаю...

Спустя каких-нибудь несколько минут я нашла цветы, которые стоили того, чтобы их увековечить. Я поставила свой «Ф-100» на треногу, заправила пленку и сфотографировала пушистую гудайеру на крошечном пятачке света. Нажимая на кнопку открытия объектива, я затаила дыхание, чтобы никакое движение воздуха не поколебало цветок и не смазало изображение. По счастью, ветра в этот момент не было, и я надеялась, что снимок получится четким.

Я правда обожаю фотографировать цветы. Такие сочные краски... я чувствую, как радуется во мне ребенок, который всегда выбирает самые яркие карандаши из коробки. Я могу сколько влезет фотографировать и рассматривать нечто ослепительно розовое, ярко-красное, насыщенно-зеленое — и при этом знать, что я делаю нечто «естественное».

В фотографиях людей я люблю противоположное. Для меня «цвет» в портрете — это выражение лица, эмоции, которые я запечатлеваю. Я пришла к выводу, что цветная пленка часто отвлекает от них внимание: тут кожа слишком красная, тут старческие пигментные пятна. Чувства словно отходят на второй план. А дети? Как, скажите на милость, разглядеть на фотографии выражение детского личика, когда его затмевает зеленая рубашка с оранжевыми носорогами?

За долгие годы я научилась удовлетворять жажду цвета фотографиями ярких растений на самой чувствительной пленке с самым мелким зерном. С ней можно увеличить тычинку до размеров 9x12 — и все равно изображение будет кристально чистым. А любовь к человеческой душе я удовлетворяла с черно-белой пленкой, причем настоящей черно-белой, которую нужно проявлять вручную, а не пропускать через какую-то гигантскую машину.