Улица, на которую выходило окно конторы, оставалась оживленной даже в субботу. Вдоль великолепных зданий в стиле барокко по булыжной мостовой спешили клерки, крепко прижимая к груди портфели, стремясь укрыться от порывов свежего мичиганского ветра. Хозяйки, вышедшие из дома за покупками, торопливо перебегали от одной лавочки к другой, стараясь держаться ближе к фасадам домов.

Угол Стейт и Мэдисон-авеню, по мнению папы, был самым оживленным деловым центром во всем мире. Довольно часто здесь возникали пробки, тогда трамваи, кабриолеты, телеги, лошади, люди – все смешивалось в бесконечную гремящую, кричащую толпу, которой не было ни конца ни края. Ила выглянула в окно и вспомнила о том, как жестоко ненавидит она этот мир, этих людей, свою жизнь. В то время как ее родной брат ушел из дома, стал журналистом и теперь разъезжает по всему свету, она должна покориться воле родителей, выйти в свет и заниматься поиском хорошей партии среди тупоумных маменькиных сынков. Нет, этому не бывать! Ярость снова заклокотала в ее груди, непримиримая, но вместе с тем беспомощная и бесполезная. Ила не знала, на кого ее направить. На маму? На чикагское общество, погрязшее в скуке ветхих традиций и правил? Или на своего брата Куайда, который избежал всего этого и живет теперь как хочет только потому, что родился мужчиной?

Ее взгляд задержался на фигурке хорошенькой, модно одетой девушки, легко взбегающей по ступенькам магазина дамских шляпок на противоположной стороне Мэдисон-авеню. Над дверью магазина был изображен орел, раскинувший в полете огромные крылья. Две сверкающие витрины зазывали прохожих, предлагая новые фасоны шляпок. «Куда ты бежишь, глупая девочка, – мысленно обратилась Ила к юной моднице. – Ты спешишь купить новую шляпку для своего первого выезда в свет, чтобы ночь напролет танцевать в ней с каким-нибудь болваном?» Горькая усмешка промелькнула на ее губах.

В этот момент Ила услышала какой-то звук. Он доносился из соседней большой комнаты, уставленной шкафами с многотомными счетными книгами и другой документацией, которая была так или иначе связана с бизнесом отца. Там же было два стола: один огромный, за которым все работали, другой – маленький стол клерка со множеством ящиков, забитых бумагами.

Звук был узнаваем: как будто из бутыли или из канистры выливали какую-то жидкость. Причем делали это осторожно и вместе с тем торопливо. Ила замерла, сжимая в руке приколотую к высокому вороту блузки брошку с камеей. Она инстинктивно чувствовала, что, кто бы ни производил этот шум, он не должен заметить ее. Пусть этот человек считает, что он здесь один.

За стеной продолжало булькать. Если прислушаться, было понятно, что кто-то ходит взад-вперед по комнате, выливая на пол жидкость.

Льющаяся жидкость! Этот звук был так странен и необъясним, что Иле в какой-то момент показалось, что она ослышалась. Сердце замерло при мысли о том, что скажет папа, когда все обнаружится. Он обвинит ее в легкомыслии. Легкомысленная девчонка. Сначала пишущая машинка, теперь еще это. Как можно! Позволить какому-то проходимцу проникнуть в контору и залить все водой! А если это не вода? И какой странный запах?

«Ну, конечно, это вода, – утешала себя Ила, стараясь отогнать ужасную мысль, которая как молния вдруг осенила ее. – Какой-то шутник с очень своеобразным чувством юмора просто решил разыграть… Нет. Это совсем не похоже на розыгрыш. На дворе холодный декабрьский день, снег и ветер. Сейчас кто угодно, с любым чувством юмора, спешит сесть в трамвай или на извозчика и поскорее добраться домой к теплу и горячему чаю. Совсем неподходящее время для шуток».

Иле следовало пойти и посмотреть, кто там, за стеной, но ей не хотелось этого делать. Она разрывалась между желанием беспечно рассматривать из окна прохожих и страшными мыслями о незнакомце в соседней комнате, от которых дрожали пальцы, по-прежнему сжимающие дорогую брошь.