|
Мы вдвоем, на задней скамье. Отворено окно. Раскрытая страница еще светла; а между тем, по ту сторону двора, под башенными часами встает луна. В соседней церкви орган и пение, ежедневный обряд, над которым мы никогда не задумывались, но который мы принимаем целиком. Обряд, на который какие-то люди сошлись по уже темным улицам; который создан для других, но который мы у них взяли. И чувство, что мы в одной из столиц, в одном из больших мировых городов, на склоне дня, когда первые огни пробуждают к новой жизни великую утомленную мысль… Но я, может быть, грежу? Быть может, я сам создал это воспоминание, чтобы любоваться им?
Фереоль. Нет, нет. Это именно так. Дени. Почему я об этом думаю, особенно последнее время? Потому ли, что я старею? Или потому, что я немного переутомился и легче волнуюсь? Фереоль. Я тоже часто думаю об этом времени. Дени, с большей живостью. Правда? Ты тоже? (Пауза). И ты вспоминаешь наши беседы, эти долгие споры шепотом? Все, что мы понимали? Все, о чем мы судили? Да? Требовалось заключить с жизнью как бы основной договор, и надо было спорить, отстаивать статью за статьей. И пение органа, которое нас поддерживало. А главное — ощущение, будто между нами и миром — какая-то исключительная близость, какая-то легкость общения, которая потом прервется, или еще — что мы располагаем известным сроком, как астрономы; что истина, ты понимаешь, что я разумею под этим словом, не так уж быстро проходит в перигее. (Пауза). Фереоль, когда ты думаешь об этом времени, почему ты о нем думаешь? Я хочу сказать, чего ты в нем ищешь? Фереоль, помолчав. Советов. Дени. А! Тоже советов. (Помолчав). Таких же? Фереоль. Может быть. Дени, не сразу. Тогда откуда же это расстояние, которое я чувствую между нами? Фереоль. Оно тебе кажется большим? Дени, многозначительно. Возрастающим, а это хуже. Фереоль. И тебе кажется, не правда ли, что это я удаляюсь? (Пауза). Что касается тебя, то у тебя совесть совершенно спокойна? Дени. Что я сделал, чтобы ей не быть спокойной? Фереоль. Как долго ты еще будешь вправе говорить так? Дени, оживляясь. Опять этот твой странный тон со мной, эта атмосфера неуловимого осуждения, которую я ощущаю теперь всякий раз, когда мы вместе! Это невероятно! Я возвращаюсь оттуда, где я вел упорную борьбу за всех вас, час за часом. Наши враги воображают, что эта неожиданная победа вскружит нам головы, что меня захлестнет ваш восторг. Если бы они видели нас с тобой! Если бы они нас слышали! Фереоль. Нашим врагам следовало бы знать, что мы любим простоту и чтим не столько людей, сколько идеи. Дени. Представь себе нас в прежние времена и что вот я прихожу к тебе с такой вестью, что я являюсь к тебе, неся в руках такую огромную возможность. (При слове «возможность» Фереоль внимательно смотрит на Дени). А сейчас я готов думать, что я виновен и что меня только из снисхождения не упрекают открыто. Фереоль. Ты искажаешь. Дени, с силой и живостью. Да нет же! Я откровенно указываю на недуг нашей дружбы, который становится, наконец, нестерпим. Он тянется слишком долго. Еще когда я вступал в Палату, тому тринадцать лет, мне так и не удалось узнать, что ты об этом думаешь. Одобрял ли ты меня? Нет, потому что сам ты отказывался поступить, как я. Не одобрял? Нет, по-видимому. Ты даже помог мне победить остававшиеся у меня еще сомнения. Во время последних выборов, когда экстремисты требовали массового воздержания и снятия всех кандидатур, ты сам добился от них уступчивости. А между тем казалось так, будто за ними стоишь ты и что самая их брань выдает, немного неуклюже, твою заднюю мысль. Три недели тому назад, когда я излагал комитету этот проект молчаливого соглашения с левыми, которое должно было привести к падению министерства, ты, правда, возражал мне, ты указывал на опасные стороны этого маневра, но как человек, с которым можно столковаться, который не считает, что здесь затронуты принципы. |
