12.

Здесь мы сделаем паузу.

Даже остановку.

Годы спустя, глядя на дно бесконечных пустых стаканов, выстраивающихся перед ним, лже-Чаплин подумает: «Если бы я обратил внимание на тон этих «guarda», особенного второго, я, вероятно, уловил бы нечто странное в намерении этих весельчаков и не остался бы на борту этого чертова корабля». И прибавит: «Никогда нельзя говорить, что ты не был предупрежден…»

Да… Да, это правда, если бы он более внимательно отнесся к тону и особенно к мимике обоих офицеров, он ни за что не поднялся бы на борт «Кливленда», и остаток его жизни не попал бы на эти страницы.

В тоне первого «guarda» следовало услышать: «Моразекки, присмотрись к этому типу, который пытается выдать себя за Чарли Чаплина». А во втором «guarda» — уточнение: «Что ж, если он хочет, чтобы мы принимали его за Чаплина, доставим ему это удовольствие, это даст нам лишнюю возможность повеселиться».

Другими словами, ни Польчинелли, ни Моразекки ни на секунду не поверили, что находятся в компании настоящего Чаплина; их восклицания «Non è verо, non posso crederci» (тоном, выражающим необычайное удивление, предназначенным для того, чтобы ввести в заблуждение самозванца) нужно было воспринимать буквально.

Все дело в тоне…

Слова — это всего лишь слова, ничто без умысла, кроющегося в тоне, который, собственно, и передает их смысл, покоящийся в темнице словарей. Нужно было бы быть всю свою юность пансионером, чтобы научиться понимать подобные вещи, или заключенным, избегающим подозрительного уха надсмотрщиков, или братом и сестрой, растущими в душной атмосфере семьи, ведущей замкнутый образ жизни, или врачом, вынужденным ежедневно сообщать новость, которую почти невозможно перенести, или, наконец, двумя дипломатами, или, скажем, моряками дальнего плавания, например Польчинелли и Моразекки, привыкшими скучать вместе в бесконечных салонах или в бескрайних горизонтах плещущихся волн.

Впрочем, не будем преувеличивать достоинства капитана и его бортового комиссара в том, что касается проницательности. Если они не поверили, что двойник был Чаплином, то только потому, что сразу приняли его за кого-то другого. Когда капитан воскликнут: «Томмазо, иди сюда, посмотри, кто здесь!», относительное местоимение «кто» — вернее, тон, который придал этому местоимению Польчинелли, более чем ясно передал привычному уху Моразекки, что оба они знали вновь прибывшего и что капитан был в восторге от этой встречи. Восторг, мгновенно разделенный бортовым комиссаром, когда тот в свою очередь как будто узнал этого человека, который, переодевшись, хотел выдать себя за Чаплина. (В самом деле, в тоне его «Ma non è vero» чувствовались нотки нежности, приписанной двойником эффекту всеобщего обожания, которое вызывал Чарли Чаплин.)

Вот такая путаница недопонимания.

Оба моряка, соответственно, тоже ошиблись. (Разделение заблуждения — один из недостатков настоящей дружбы.)

Но кого же Польчинелли и Моразекки узнали в двойнике?

Чтобы это понять, следует обратиться к их общей истории, вернуться на девять лет назад, в май 1913 года, когда «Кливленд» дрязгался в луже масла под свинцовым небом (поломка механизма уменьшила скорость судна вдвое) и пассажиры первого класса стали проявлять признаки неврастении, так что капитану пришлось встряхнуть своего бортового комиссара:

— Придумай же что-нибудь, чтобы их развлечь, черт побери, у них уже даже пропало желание надувать друг друга, смотри, они скоро начнут кидаться за борт!

В полном отчаянии Моразекки (интересно, существует ли до сих пор этот пост в морской иерархии: бортовой комиссар, амфитрион открытого моря?) отправился искать вдохновения на нижнюю палубу, к эмигрантам, и там, в адской жаре, в спертом воздухе, наполненном испарениями тел, затхлостью ассенизационных бочек, запахом промасленного железа и тухлого мяса, его ожидало феерическое зрелище.