Так вот, времена переменились.

Кончено.

И он получил подтверждение этому в первый же вечер, когда уже было довольно поздно, он услышал, как кто-то тихонько царапается в его дверь, и вот первая партнерша проникла к нему в каюту, прильнула к нему, сбросив свои шелка, и их обнаженные тела слились, обдаваемые прохладой из приоткрытого иллюминатора…

Однако из-за переполнявших его эмоций…

как он попытался себе объяснить,

а может быть, из-за того, что его застали врасплох,

из-за того, что он никак такого не ожидал…

Словом, в эту ночь он остался невинен как младенец.

…

Он сослался на усталость после столь долго скитания по глубинке, на то, что ему нужно было какое-то время, чтобы прийти в себя… Чтобы она, главное, не беспокоилась, она здесь совершенно ни при чем, это из-за него, он просто вымотался. Он вежливо выпроводил ее, и когда она, добравшись до конца коридора, грустно обернулась, он послал ей прощальное «прости» едва заметным движением кончиков пальцев.

…

Проснулся он со стыдом, известным лишь мужчинам, и весь день избегал встречаться взглядом со своей партнершей. К счастью, на следующую ночь уже не она царапалась в дверь его каюты, но другая избранная. К несчастью, результат оказался таким же. И так далее, из ночи в ночь, каждый раз новая желанная, но опять-таки фиаско за фиаско. Зато он отыгрывался днем, у эмигрантов, когда, дав на лапу караульному, он трахался как чумной, по темным углам, со злобной жадностью мартовского кота. Так что почти ежедневно он оставлял на нижней палубе какую-нибудь девушку, всю в слезах, изнасилованную хищным богом, чтобы потом, ночью, рыдать над собственным унижением.

— Перейра держал меня за яйца!

«Не смей трогать женщин моей касты, иначе сделаю тебя кастратом».

— Стоит только раз поверить в подобную угрозу, и все…

Чем больше он пережевывал свои мысли в обнаженных объятиях «настоящих женщин», тем быстрее жизненная сила покидала его в самый ответственный момент: вялый, как тряпка.

— Это Перейра не давал встать моему мальчику! Другого объяснения мне не найти. Я от этого так и не избавился.

Каждой из своих новых поклонниц он давал иное объяснение, всегда, впрочем, вызывавшее жалость: усталость, эмоции, поразительная красота претендентки, верность его собственной жене, бренди, сниженный тонус, неизгладимое воспоминание о его матушке…

При этом он продолжал покорять сердца на танцевальной площадке и мутить воду за круглым столом. Подбадриваемый Моразекки, он уже начал говорить, что после этого южноамериканского опыта он собирался отправиться в Африку. Да, как-нибудь он сбежит именно туда; со своим кинопроектором «Мотиограф» за спиной и бобинами пленок под мышкой он отправится в Африку, инкогнито! Он будет показывать свои фильмы кафрам и зулусам! «Не исключено, что я воспользуюсь этим, чтобы цивилизовать парочку буров…»

— Я был по-настоящему… можно сказать, что я был… в общем…

Но что вы хотите, он был взволнован. «Настоящие женщины» таяли, слушая его побасенки. Их взгляды открывали ему сердце влажное, горячее, тенистое, трепещущее, мягкое, благословенное и глубокое, как эдем. И ни разу он не смог туда проникнуть.

— Я так и стоял, как проклятый, перед открытыми вратами рая.

Отступление жизни в нем в такие моменты… И именно в нем, в котором так сильно было желание стать кем-то!

— Я больше не существовал.

Одна из «настоящих женщин» растрогалась однажды вечером, когда он разрыдался при ней.