Макс цитировал японского поэта Басе. Японская поэзия, как и японский фарфор — две мои большие слабости. Коллекция неплохого фарфора мне досталась еще от отца. Он однажды побывал в Стране Восходящего Солнца, и с тех пор стал увлекаться их поэтами и посудой. Я бы не сказала, что он проникся духом и традициями этой, в сущности, почти незнакомой нам страны. Отец был русофил до кончиков ногтей. Но ему казалось, что фарфор и поэзия придают его облику особый шарм, как шейный платок и старинный перстень со змеей, который он никогда не снимал. А вскоре и я пристрастилась к его новым увлечениям, особенно к хайку. Макс отлично это знал.

Он подошел ко мне, обнял и тотчас, без всяких вступлений, принялся страстно целовать. И вскоре все происшедшее на работе показалось мне мелким и незначительным. Я чувствовала, как приятная теплая волна обволакивает мое тело, как я вся целиком отдаюсь его ласкам. Но неожиданно он остановился.

— Я соскучился по тебе, Белка, — полушепотом произнес Макс. — Однако чайник сейчас взорвется…

— Я тоже. — И, немного помолчав, добавила. — Очень, очень. Хорошо, что ты пришел.

Взгляд Макса стал очень пристальным и внимательным. Цепким взглядом художника он ухватил и осунувшееся лицо, и заметно проявившиеся круги под глазами.

— У тебя неприятности?

— Неприятности — это когда колготки некстати рвутся. У меня дела покруче.

— А кому сейчас легко? — перебил он меня. — Я тоже сижу в полном дерьме. Но… ты мне все расскажешь, и я буду тебя успокаивать.

Он погладил меня по волосам, точно я была маленьким ребенком. А я и правда чувствовала себя пятилетней девочкой, которая еще пять минут назад была до смерти напугана, а теперь пришел взрослый, сильный дядя, погладил по головке и сказал, что отныне у нее все будет хорошо. А может быть, наконец-то у них все будет хорошо. И девочка успокоилась. Я невольно усмехнулась. Эта зарисовка почти верна, исключение составляет лишь один момент. Макс мне ничего не говорил и… ничего не обещал. Более того, он несколько раз довольно твердо давал понять, что связывать себя какими-то серьезными обязательствами он не намерен. И я должна была с этим смириться. Или не смириться. Это уже на мое усмотрение.

…Я смотрела, как он разливает чай. Высокий, красивый и до умопомрачения сексапильный, Макс мог вполне рекламировать мужской одеколон. Внешность у него была более чем подходящая, а уж обаяния… Этого добра хоть отбавляй. Одна улыбка чего стоила. Именно она и сразила меня два года назад, когда я пришла на выставку, посвященную памяти отца, без которого к тому моменту жила уже пять лет.

В небольшом зале Дома журналистов горели прожектора, было много журналистов и телевизионщиков. Люди, которые хорошо знали отца, говорили подобающие случаю слова. О том, какой талант потеряла наша страна, о том, какой широкой, светлой души был человек, ушедший от нас. Я стояла в черном платье, стараясь сохранить на лице подобающее выражение. Дело в том, что ни я, ни отец терпеть не могли официальных собраний с их почти всегда фальшивыми речами. В этот момент ко мне подошел красивый молодой человек.

— Я Максим Шацкий.

— Очень приятно, — ответила я.

— Я хорошо знал вашего отца и преклоняюсь перед его талантом.

Я улыбнулась ему. Он улыбнулся в ответ, слегка наклонив голову, и я вдруг увидела, как в его ярко-зеленых глазах запрыгали чертики. А сама улыбка была точь-в-точь как у отца. И я почувствовала, как сердце ухнуло куда-то вниз.