|
Как и большинство американцев, Дин считал Советский Союз самой отсталой и несвободной страной в мире, где по улицам городов бродят дикие медведи (американская пресса писала об этом на полном серьезе). Поэтому, когда в сентябре 1959 года Америку посетил Никита Хрущев (один день он посвятил посещению Голливуда), Дин внимательно следил за этим визитом, но сказать, что он был воодушевлен этим событием, было бы явным преувеличением. Хрущев не произвел на него особого впечатления, напомнив внешне какого-нибудь фермера из Аризоны. И вдруг от своего учителя Прайса Дин узнает, что в этой отсталой стране – лучшая театральная школа!
– Система Станиславского – лучшая в мире, – говорил своим ученикам Прайс. – А знаете почему? Потому что в противовес театру ремесла, который у нас практикуют на каждом углу, он был за театр переживания. Актер должен пропускать страдания своего героя через собственное сердце – только тогда он может называться настоящим актером. Когда же один из учеников напомнил Прайсу, что систему Станиславского многие считают устаревшей, тот взвился так, как будто дело коснулось его личной чести. – Чушь! – заявил Прайс. – Если вы верите этим заявлениям, тогда вы должны признать устаревшим и многое другое. Например, законы Ньютона, Эйнштейна, Дарвина. Ведь они тоже были открыты многие десятилетия назад. Но вы же так не считаете. Вот и система Станиславского не только благополучно дожила до наших дней, но сегодня еще более актуальна, чем при жизни ее создателя. Например, законы Кеплера о движении небесных тел были непонятны его современникам-ученым, но сегодня они легко и просто укладываются даже в сознании школьников. То же и с системой Станиславского. Наша жизнь сегодня стала еще жестче, прагматичнее, даже циничнее, и поэтому современное искусство должно не скрести по коже подобно двухцентовой расческе, а вонзаться острой иглой в самое сердце, в душу. Но для того, чтобы это случилось, актеру необходимо трудиться как каторжнику. Именно к этому и призывает система Станиславского. Много позже Дин так охарактеризует свои чувства к этому человеку: «Патон заставил меня понять, чего же мне не хватает, а именно – зрелости. И дело совсем не в том, что по возрасту он мог быть мне отцом, зрелость отнюдь не возрастное понятие. Патон обучил меня, как нужно вести себя перед камерой и перед микрофоном, он посвятил меня в тонкости этого ремесла. Но это было не самое главное в его науке. Свою главную задачу он видел в том, чтобы воспитать в своих учениках понимание гуманизма профессии киноактера. И хотя Прайс отлично понимал, насколько подвержено коррупции искусство в Соединенных Штатах, он не уставал повторять: «Как же можно строить дом, не имея фундамента? Как ты собираешься пробудить в аудитории чувства, которых не испытываешь сам? Как ты смеешь говорить правду, если ты сам не веришь в нее, как можно утвердить правду, оставаясь лжецом?» Символ веры Патона Прайса был неколебим: «Человек не способен создать что-либо истинно ценное, если он сам несамоценен»…» Между тем Прайс открыл Дину глаза не только на театр. Он слыл пацифистом и сумел привить свои взгляды по этому поводу и своему ученику. И хотя Дин так и не смог понять и принять одного поступка Прайса (в годы войны он отказался идти служить в американскую армию, которая вступила в войну с фашизмом, за что угодил за решетку), однако во всем остальном он поддерживал своего учителя беспрекословно. Даже на многие события американской истории Прайс заставил Дина взглянуть по-новому. Однажды, когда они коротали вечер за неспешным разговором, а по телевизору диктор сообщил, что военный бюджет США в 1959 году превысил 42 миллиарда долларов, Прайс заметил: – Наша страна, которая была рождена революцией и слыла на протяжении полутораста лет светочем свободы, сегодня превратилась в сильнейший оплот реакции и готова свергнуть любое правительство, если оно может ударить по американским капиталовложениям и политическому влиянию. |
