|
Убедившись, что никакого серьезного ранения не было, я вышел из себя и угостил его таким звонким шлепком – его положение было очень удобное, – какого он не получал со времени своего детства. – Вставай, идиот ты этакий! – закричал я. – И поищи остальных. Вот к чему привела твоя дурацкая мысль напасть на целое стадо буйволов. Вставай! Ждать мне здесь, что ли, пока я задохнусь! – Неужели ты хочешь сказать, что у меня нет смертельной раны, Макумазан? – спросил он уже веселым тоном. – Я очень рад это слышать. Я хочу жить, чтобы заставить этих негодяев, которые подожгли камыши, пожалеть, что они родились на свет. А также я хочу покончить с этим буйволом. Я попал в него, Макумазан! Я попал в него!.. – Не знаю, попал ли ты в него, но знаю, что он попал в тебя, – ответил я, снимая его со скалы, а затем побежал к дереву, где в последний раз видел Скауля. Здесь мне представилась другая картина. Скауль все еще сидел в гнезде ягнятника вместе с двумя наполовину оперившимися орлятами. Одного из них он, вероятно, придавил, и тот испускал жалобные крики. И он кричал не напрасно, так как его родители, принадлежавшие к той разновидности огромных орлов, которых буры называют ягнятниками, прилетели к нему на помощь и клювом и когтями расправлялись с непрошеным гостем. Борьба, на которую я смотрел сквозь клубы дыма, казалась титанической; более шумной борьбы мне никогда не приходилось наблюдать, потому что я не знаю, кто визжал громче – разъяренные ли орлы или их жертва. Я не мог удержаться и громко расхохотался. В эту минуту Скауль схватил за ногу орла, стоявшего на его груди и вырывавшего пучки волос крючковатым клювом, и смело выпрыгнул из гнезда, где ему становилось слишком жарко. Распростертые крылья орла, действуя как парашют, смягчили его падение. Этому же способствовал и Умбези, на которого он случайно упал. Соскочив с лежавшего Умбези, у которого теперь прибавился еще ушиб спереди, Скауль, весь покрытый ссадинами и царапинами, побежал стрелой, предоставляя мне поднять ружье, которое он уронил у дерева. Мы выбрались втроем за линию дыма в весьма растерзанном виде – на Умбези не осталось ничего, кроме обруча на голове, – и стали звать остальных. Первым явился Садуко, совершенно спокойный и невозмутимый. Он с удивлением воззрился на нас и спросил, каким образом мы пришли в такое состояние. Я, в свою очередь, спросил его, каким образом ему удалось сохранить такой приличный вид. Он ничего не ответил, но я подозреваю, что он укрылся в большой норе муравьеда. Затем, один за другим, вернулись и остальные наши люди, разгоряченные и запыхавшиеся. Все были налицо, за исключением тех, кто поджег камыши, и они хорошо сделали, что не явились. Когда мы все собрались, был поднят вопрос, что нам делать дальше. Конечно, я хотел вернуться в лагерь и выбраться как можно скорее из этого злополучного места. Но я не принял в соображение тщеславия Умбези. Умбези, висевший на краю острой скалы и воображавший, что он смертельно ранен, был одним человеком; но Умбези, хотя и поддерживавший обеими руками свои ушибленные места, но знавший, что это лишь поверхностные ранения, был совсем другим. – Я охотник, – сказал он. – Меня зовут Гроза Слонов. – И он завращал глазами, ища кого либо, кто посмел бы ему противоречить. – Я ранил буйвола, который осмелился напасть на меня. (В действительности это я, Аллан Квотерман, ранил его.) Я хочу прикончить его, потому что он не мог уйти далеко. Пойдемте по его следам. Он оглянулся кругом, и один из его людей с арабской угодливостью проговорил: – Да, пойдем по его следам, Гроза Слонов. Макумазан, этот умный белый человек, поведет нас, потому что нет такого буйвола, которого бы он боялся. Конечно, после этого ничего другого мне не оставалось делать, и, позвав Скауля, мы отправились по следам стада, что было так же легко, как идти по проезжей дороге. |
