– Я вернусь в твой дом, к твоему очагу. – Элейн стояла лицом к лицу с Робертом. Они находились в доме графа Винчестера и впервые были наедине с того дня, когда больше двух лет назад Роберт покинул ее в Абердуре. – Но спать в вашей постели я не буду!

– Ну что ж, ты можешь спать и на полу. – Тон Роберта был мягким и даже шутливым, чего нельзя было сказать о его лице.

– Охотно! – ответила Элейн. Последовавшее за этой репликой молчание прерывалось только скрипом проезжавших под окном повозок.

– Приходится идти на жертвы ради помилования для этой твоей няни! – Роберт ехидно улыбнулся.

– Для всех я снова буду твоей женой. Разве этого не достаточно, чтобы удовлетворить ваше тщеславие? – Элейн шагнула к Роберту, и тот непроизвольно отшатнулся от нее. Лицо Элейн, худое и бледное, выражало такую серьезность и решительность, что на Роберта будто повеяло холодом. Он ожидал, что, вернув Элейн, он снова ощутит тот прилив возбуждающего волнения, который всегда вызывала в нем злость и беспомощность его жены перед его властью. Но сейчас, глядя в эти глаза, пылавшие холодной яростью, Роберт вдруг почувствовал, как его уверенность в себе дала трещину.

– Так тебе нужно это помилование или нет? – мрачно спросил он, отвернулся, вынул из ножен кинжал и с подчеркнутой небрежностью стал приводить в порядок свои ногти.

– Да, оно мне нужно.

Роберт не мог с уверенностью сказать, чего больше было в голосе Элейн – покорности или ненависти. Как бы то ни было, ее тон ему не понравился.

– Я отправлюсь к королю и получу для тебя это проклятое помилование! – Роберт вложил кинжал обратно в ножны и повернулся лицом к Элейн. – Я останусь с тобой в доме на Грейсчерч-стрит, пока король и двор будут в Вестминстере; уверен, что старая графиня Клеменс возражать не будет. Потом мы сможем уехать в Фозерингей.

Лето в тот год выдалось небывало жарким и обернулось засухой. Урожай погибал, и повсюду крестьяне с тоской глядели каждый день на небо в надежде на дождь. И даже осень не принесла долгожданного облегчения.

Элейн, которая все больше времени посвящала своим лошадям, с тревогой наблюдала за тем, как сохнут травы на пастбищах, и часто задумывалась о том, где и как запасти сена на зиму. Роберт, если он не был занят нескончаемыми судебными разбирательствами по вопросу о землях, которые являлись вдовьим наследством Элейн, предавался пьянству, уединяясь в ближайшем лесу с местными девицами, увеселявшими его старым проверенным способом. С Элейн они спали порознь.

Ронвен, получившая наконец помилование, осталась в Лондоне. Обе женщины решили, что так пока будет лучше. Если Элейн понадобится ее присутствие, Ронвен тотчас приедет. Хотя Элейн и любила свою няню, она рассталась с ней с тайным чувством облегчения: в Ронвен было что-то такое, чего Элейн начинала побаиваться; холод ее души не могли скрыть даже самые милые улыбки.

Однажды, когда Элейн вместе с коновалом, осматривавшим рану на копыте одного из жеребцов, была в конюшне, туда явился Роберт. Он постоял некоторое время, с неудовольствием глядя на загоревшее лицо Элейн под простой соломенной шляпой, на ее погрубевшие, как у простолюдинки, руки, на Доннета, дремавшего в тени на земле. Потом, вспомнив, зачем он пришел, Роберт потянулся к сумке и достал из нее письмо.

Элейн внимательно смотрела на мужа. Он уже был заметно пьян, хотя еще не было и полудня; впрочем, руки у него почти не дрожали.