Когда живешь около моря, все это очевидно. Это в городах твою душу захватывают врасплох, как я узнал позже.

– И, – продолжал Пастор, уже другим голосом, менее волнующим, более высоким и слегка ворчливым, – возвращаясь к останкам яйца ската, не говоря уже о твоей коллекции крабов, и каракатице, и морском рачке, и мертвом баклане, которого в среду матушка высмотрела в твоем комоде и выкинула, Тобиас, потому что он смердел, что еще Господь создал на четвертый день? Он сотворил рыб больших, Тобиас, и всякую душу животных пресмыкающихся, которых произвела вода, по роду их, и всякую птицу пернатую по роду ее… И что Господь увидел, Тобиас? Что он потом увидел, сынок?

– Он увидел, что это хорошо, отец, – ответил я, выковыривая иглу морского ежа, болезненно застрявшую под ногтем большого пальца.

– Именно. И больше нечего сказать ни о твоих раздавленных «блюдечках», ни о панцире омара, которые я обнаружил в ризнице, когда выслеживал источник дурного запаха. И тогда я увидел – и унюхал, – что это не хорошо. Совсем не хорошо. Больше никаких останков в нашем доме, сынок. Или в доме Господнем.

– Конечно, отец. Обещаю.

– Умница.

– Отец?

– Да.

– А что это? – Я сунул ему камень. Таких всегда полно на берегу, и я их никогда не понимал. Этот – великолепный экземпляр, темная завитушка с расходящимися полосками, напоминающая ракушку.

– Это, – произнес Пастор Фелпс, потеряв нить, – одна из шуток Господа.

– Господь умеет шутить? – ошеломленно переспросил я.

– Да. Иногда по-крупному, иногда по мелочам. Над учеными. – Отец ненавидел ученых. Это они главным образом повинны в мировой неразберихе, утверждал он на проповедях. Ученые – бич и, по его оценке, стояли так же низко, как грубые дети и падшие женщины. – Твой камень называют окаменелостью, – продолжил он. – Господь разбросал их в земле, чтобы смущать отдельный сорт ученых под названием «геологи». Он хорошо знал, что делает.

– Геологи? А кто это?

– Люди, смеющие оспаривать истинность Бытия, – пояснил отец. – Эти окаменелости – ложный след, оставленный Господом, дабы провести геологов и убедить их, что они правы. Чтобы они растрачивали время зря. – И он рассмеялся над Божьей шуткой. – Не забывай, сынок, что Он – Бог-ревнитель. Моему отцу все это казалось необычайно занимательным, и он посмеивался над Божьим чувством юмора, но я совсем запутался. Я горячо верил в Господа, но Его окаменелости и другие святые чудачества не раз заставляли меня усомниться в разумности Божественного замысла. А еще меня изводил другой вопрос.

– Отец.

– Да, сын.

– А кто создал Бога?

Что ж. Это тоже дурацкий вопрос? Каково Его происхождение?

Впрочем, у отца имелся ответ:

– Господь сам себя создал, – наконец ответил он. – Как люди, которые сами себя создают. Только Бог.

– Я понял, отец, – кивнул я. Но солгал, потому что не понял, и это осталось для меня загадкой.

Он был висьма симпатишный. Бальшые УССЫ, ващоные на канцах, и Он их все КРУТЕТ и КРУТЕТ. И штота в Нем ещо. Я толко патом наняла.

Ты мне нравищся, Он гаварит. В тебе есьть природная ГРАЦЫЯ, жывотная ГРАЦЫЯ.

Што есьть? спрашываю я.

Када ты не гавариш, прадалжает Он. Паэтаму я па большэй часьти держала рот на замке после этаво. У Нево свае дела, гаварит Он, но какое не гаварит.

Он визет меня в дом. На ЭТА я не вазражаю, патамушта сама снимаю комнаты у этай СУКИ мисис Пирсоне. Домбольшой и старый, но багатый, сомнений нет.