А всё потому что с ведома губернатора свою охотни­чью базу построил, все угодья под себя подмял, прибал­тов запустил, которые стали скупать дикоросы у местного населения за сущие копейки. При живом председателе со­всем другие порядки были, Драконя Недоеденного в узде держал, всё грозил угодья у него отнять — да не успел. Теперь Костыль голову поднял и свои законы утвердил, по-современному это монополия называется: хочешь вво­лю собирать грибы или клюкву, собирай только на сда­чу. И ладно бы государству — литовцам, этим зелёным братьям! Они же в камерах всё заморозят, потом при­гоняют фуры и прямым ходом в Европу. Можно сказать, последний заработок, последнюю свободу отнял буль- баш этакий.

Да ведь не на тех напал: сначала несколько раз про­сили, дескать, не обижай местных, люди здесь лесом всю жизнь кормились, и теперь, когда колхозы-леспромхо­зы позакрывались, так и вовсе остаётся питаться дара­ми природы. Потом для острастки предупреждать стали: колёса протыкали, ремни на снегоходе резали, литовских заготовителей пугали, вокруг овсяных подкормочных площадок карбид разбрасывали, чтоб животные не под­ходили, — ничего не проняло. Только злее становится и беспощаднее к туземцам!

И вот тогда на Костыля зверя натравили, небольшо­го, чтоб до смерти не задрал. Сначала напоили медведя мёдом с водкой и, когда он сговорчивый сделался, усло­вились с ним проучить охотоведа, дождались, когда он поведёт районного прокурора на лабаз и дали сигнал. Ко­солапый вышел на поле, прокурор стрелил его, а зверь прикинулся мёртвым и лежит, как условились. Охотни­ки подходят, довольные, медведь вскакивает — и сна­чала на прокурора: видишь ли, молодой ещё был, охо­товеда в лицо не знал, к тому же, говорят, близорукие они. Прокурор от него свистанул, а Костыля-то не напу­гать, тот второпях стрелил навскидку, и мимо! У Олеся карабин был, СВТ, машина тогда ещё редкая, полуавто­матическая, изрядно потрёпанная ещё в Отечественную, магазин при перезарядке и отстегнулся. Костыль давит • пуск — патрона-то нет и затвор открыт!

Но Олесю в хладнокровии не откажешь, он давно уже имжменских баек наслушался, знал, что если медведя го­лой рукой за корень языка взять, то можно, как мягкую ш рушку, домой живого привести. Называли даже име­ни, кто водил, например дед Боруты, коновал. Однажды гик вот привёл, держит за язык и кричит своей старухе: Хватай коромысло! Бей между глаз!

Та схватила — и не медведю, а деду по лбу! Медведь такое увидел, со страху вырвался и убежал. Правда, та­ких ловкачей вроде и на свете давно не было. Так вот, Ко­стыль пятерню ему в пасть и давай за язык ловить, дру­гой же рукой пытался ножик достать. А медведь-то уже овса на поле хапнул, в пасти у него скользкая каша — никак не взять! И ножика не вынуть, назад сбился, не дотянуться. Пока возились эдак-то, зверь всю руку до лок­ти ему пожевал. Тут прокурор очухался, оглянулся — нет, охотовед ещё живой, даже скальп на месте, борется с ко­солапым и вроде пытается его через бедро кинуть. Спор­тсмен же, говорят, вольной борьбой в институте увле­кался! Но стрелять законник забоялся: Костыля можно зацепить, ну и давай над головами палить. Они возятся, нолохаются, матерятся — прокурор палит. Медведь знал, что у него десятизарядный СКС, дождался, когда магазин и опустеет, бросил бульбаша и наутёк, как с мужика­ми договор был.

Охотоведу руку собрали, поправили, но пальцы всё равно врастопырку остались, отсюда и прозвище появи­лось — Недоеденный. А когда он в пятый раз женился — >то не считая десятка любовниц — стали его называть ещё просто охотоведом, то есть ведающим охоту всё вре­мя, как племенной бык.

Зарубин слушал попутчика с серьёзным видом и удо­вольствием, поскольку его торопливый вологодский го­ворок напоминал знакомую с детства музыку.