— Интересный метод, — оценил Лермонтов. — А разве эти инструкции не секретные?

— В нашем госпитале, — ответил доктор, копаясь в заряде, — лежит один тип, воображающий себя лётчиком, сбросившим бомбу на Хиросиму. Чтение инструкций к ядерному оружию вызывает у него временную ремиссию: он понимает, что у него просто не хватило бы мозгов управиться с атомной бомбой. Поэтому Минобороны регулярно присылает на его адрес все инструкции и документы, связанные с атомным оружием: это сокращает время его пребывания в больнице и экономит бюджет. Это очень ответственная и дальновидная политика. Я тоже её оценил.

— Понятно, — сказал Лермонтов. — Теперь надо настроить таймер.

— Позже, — сказал доктор Джихад, почему-то пряча глаза. — Кстати, давно хотел тебя спросить: а зачем тебе понадобилось взрывать бомбу?

— Чтобы ввергнуть мир в безумие и хаос, — пожал плечами Владимирильич. — Это же очевидно.

— Странно. По мне, так в этом мире и того и другого в избытке. Впрочем, — добавил он с некоторым сожалением, — хуже уж точно не будет.

— Ну, — задумался Лермонтов, — в чём-то ты прав…

Ему внезапно пришло в голову, что задуманное может повредить ему самому. Несмотря на стальные мышцы и металлокерамические зубы, он не был уверен, что выдержит взрыв атомной бомбы и всё, что за ним последует.

— В таком случае, — решил он переложить тяжесть решения проблемы на чужие плечи, — зачем это понадобилось тебе?

— Мне? — спросил доктор Джихад, явно не понимая.

— Ну да, — заинтересовался Лермонтов. — Почему ты мне помогаешь?

— Из эстетических соображений, — подумав, ответил доктор. — Я так ненавижу современное искусство, что хочу уничтожить его гнездо. Вместе со всеми, кому оно нравится.

Владимирильич вспомнил изумительный вкус раковой опухоли и решил, что Гейдар Джихад чрезмерно консервативен. Но спорить с ним не хотелось. В конце концов, современное искусство основано на искажении, а Хаос и есть полное и абсолютное искажение самого себя — так что он и является полным и абсолютным воплощением самой идеи контемпорари-арта.

Эта сентенция, вычитанная то ли у Маркса, то ли у Ростроповича, а может быть, ещё у какого-то проповедника жестокости и насилия, так понравилась ему, что он подумал её ещё два раза.

Между тем доктор заторопился.

— Мне пора, — сказал он с напускной бодростью в голосе. — Надо бы пообедать, а потом поработать над новой статьёй. Извини, я побегу.

Он подхватил саквояж и направился к выходу.

— Таймер! — напомнил Владимирильич. — Мы не выставили время взрыва!

— А, ну да, что-то такое надо было сделать. Извини, я голоден и плохо соображаю, — как-то без особенного смущения заявил доктор. — Так что сейчас от меня мало толку, могу ошибиться и сделать что-нибудь неправильно. Ты же не хочешь взлететь на воздух? Пойду, посижу в какой-нибудь кафешке. Меня тошнит от этого дерьма.

— Как хочешь. Я не ем неорганической еды, — сказал Лермонтов, не понимая причин такой странной суетливости.

— Ну тогда извини. Покарауль пока нашу работу, что-ли, — бросил доктор, исчезая за дверью.

Лермонтов сел на постамент бомбы, осмотрел руки (он вспотел, и с них начала слезать чёрная краска, пачкая рубашку) и приготовился ждать.

ГЛАВА 30

Люси искала туалет.