– Ты ничего мне не хочешь объяснить? Что это за игрушки в занавешенную картину, все эти дурацкие уверения: «Я написал то, что должен был написать», да и все остальное?

– Ты только не кипятись, а то сам обожжешься, – не улыбнувшись, отшутился Ренато. – Не мешай, не лезь не в свое дело. Я хочу провести этот вечер с друзьями, с тобой, наконец; посидим, поболтаем. Считай, что это своего рода бдение над оружием в ночь накануне посвящения в рыцари. А завтра…

В его взгляде вновь заискрилось любопытство.

– Нет, ты действительно съездил Нарциссу по физиономии? – переспросил он, словно еще не до конца поверив в правдивость моего рассказа. – Ну, ты даешь, старик!

– Кто-то все равно должен был это сделать, рано или поздно, – сказал я, пытаясь поддеть Ренато; он же, как всегда, остался глух к подобным намекам.

– Да, неспроста все так переменилось, – пробормотал он. – Ладно, пошли, Инсекто. Нужно бдеть над мечом, ибо завтра… Все настолько изменилось, и, скажу я тебе, это не те перемены, которые легко стерпеть и выдержать.

– Единственное, что я готов терпеть, – это перемены, – нашелся я с ответом. – Неподвижность и повторение того, что уже было, гнетут тебя. Меньше бдений над мечами – больше ясности. Ты мне объяснишь наконец, или нет, что за чертовщина здесь происходит? – Ренато захохотал и снисходительно потрепал меня по щеке. На вид он казался счастливым и довольным, но было такое ощущение, словно какая-то страшная беда присвоила себе на время внешние черты, слова и жесты счастья.

– Завтра, Инсекто, завтра. В конце концов, ты в любом случае остался бы у меня ночевать. Не отбирай у меня моего сейчас. Понимаешь…

И он неожиданно со всей силой втолкнул меня в дверь «Живи как умеешь», где Сусана и Марта, не глядя друг на друга, накрывали на стол; из-под pick up проигрывателя лился голос Уго дель Карриля: пускай в карманах свово парнишшы всегда найдешь ты себе деньжонки, пускай пойдешь ты вдоль по проспекту с веселой музычкою милонги, и кто увидит тебя, тот скажет, тот просто ахнет: «Ну и девчонка!»

– Четыре – с ветчиной, четыре – с мясом, по четыре с сыром, с анчоусами и с копченой колбасой, – объявил Хорхе. – Пять видов по четыре штуки каждого. Я все специально так рассчитал, смотрите: на каждого приходится по четыре бутерброда любого вида, кроме одного. Лично я готов обойтись без сыра. Что-то здесь темновато, mehr Licht, будьте так любезны. И уберите немедленно эту пластинку, а не то меня сейчас вырвет.

Подойдя к проигрывателю, Марта снова поставила «Рука в руке».

– Представь, что ты слушаешь «Мадам Баттерфляй», – посоветовала она. – Ты у нас будешь Пинкертоном. Вот ведь славное имячко. Пинкертон. Пейте пиво «Пинкертон», мойтесь мылом «Пинкертон». – Она смотрела на нас, не задерживая взгляд ни на ком конкретно, думая о чем-то своем. – Грустно все это, ребята… Грустно, как на похоронах. Да, так ведь у нас сегодня и есть похороны с поминками.

Я видел, как она старалась не смотреть на Сусану – словно где-то далеко разбивались тончайшие стекла, словно резонировала где-то в пустоте крохотная колбочка ампулы для инъекций, и лишь одному мне было дано слышать эти звуки. Кто-то передал мне бокал с вином, я выпил его залпом и увидел, что Ренато, осушив свой бокал, вновь наполняет его до краев, глядя при этом куда-то вверх, в потолок.