– Они постоянно бросают в бой свежие части! – рассказывали побывавшие в недрах «Цитадели».

– Нашу Сто девяносто восьмую просто вышвырнули из Белгорода!

– «Восемь-восемь», которую мы прикрывали, подожгла пять русских танков! Шестой сравнял с землёй все три пулемёта и разбил первым же осколочными снарядом нашу противотанковую пушку. Все артиллеристы погибли. Мы даже не смогли похоронить их. Русский тяжёлый танк искромсал позицию осколочными снарядами, изутюжил гусеницами. Трупы артиллеристов невозможно было отделить от земли.

– Там был настоящий ад.

– Мы заняли траншею в полукилометре западнее и нам объявили, что, если мы и здесь не удержимся, расстреляют каждого десятого. Просто построят и – каждого десятого…

– Придержи язык, парень, – сказал кто-то из раненых новоприбывшему.

– Да, за это можно загреметь.

– Самое худшее, что может с нами произойти, нас снова отправят на Восток.

– Так оно и будет, дружище. Наши дивизии стоят там.

– К тому же среди нас нет эсэсманов или «цепных псов». Ведь нет? Их лечат в других госпиталях. Значит, никто не донесёт.

– Я слышал, что говорили о наших делах офицеры, – рассказывал другой раненый. – Мы дрались две недели. Ни дня отдыха. Даже ночью нас поднимали по тревоге. В тылу тоже не было покоя. Партизаны. Они нападали на наши обозы, в том числе на санитарные. Так вот, через две недели боёв в нашей Тридцать девятой дивизии оставалось всего триста штыков при шести офицерах. И я это слышал вечером, а утром нас пополнили шестнадцатью папашами из обоза и снова бросили в бой.

– Это был ад. Ад. И больше ни с чем это сравнить нельзя.

Вечером Нойман произнёс первую фразу за неделю. Она была адресована Арниму Бальку. Она оказалась короткой, и после неё снова долго можно было молчать.

– Арним, дружище, хорошо, что мы туда не попали. – Нойман произнёс это тихо, почти неслышно, одними губами, так что понять его мог только Бальк, лежавший на соседней кровати.

Раненые, прибывавшие в последующие дни, рисовали унылые картины отступления. Потом заговорили о «Линии Вотана». Появилась надежда, что русских остановят на линии рек Днепр и Десна. Бальк слушал и вспоминал. Однажды, когда воинский эшелон, который вёз их к фронту, проезжал по мосту возле небольшого городка, он увидел крутой правый берег, возвышавшийся над округой на несколько сот метров. Какая великолепная позиция, подумал он тогда. Но кто её теперь будет удерживать? Лучшие дивизии поглотила «Цитадель». Все так говорят, даже офицеры. Первоклассные и хорошо вооружённые дивизии. Такую мощь! Бальк вспомнил леса и перелески, заполненные бронетехникой и войсками. И они не смогли опрокинуть русских? И оказались опрокинутыми сами. Тогда какая же сила напёрла с Востока? И, судя по всему, она не исчерпала себя до конца, а значит, будет продолжать атаковать. Вырвавшиеся из этого ада подтверждают, что русские постоянно наращивают силу удара, вводят в дело новые и новые резервы. Оставалось надеяться только на то, что наступление русских на каком-то этапе всё же выдохнется. Так в своё время произошло под Москвой и под Сталинградом. Правда, тогда германским войскам пришлось дорого заплатить за то, чтобы иваны в конце концов остановились и начали закапываться для обороны.

Бог мой, думал Бальк, Нойман сказал правду. Но что будет с Германией? С нашими семьями? Неужели никто не думает об этом? Гитлер думает обо всём. И он конечно же не допустит катастрофы. Германия победит в этой войне. Хотя остановиться надо было давно, ещё пять лет назад на присоединении Судетской области.

Рана уже затянулась, но ещё гноилась через дренажную трубку. Запах гниющей плоти временами донимал Балька.