Я мог бы рассказать ужасающие истории о детях, сосущих грудь уже умерших от чумы матерей {217} и кормилиц; об одной матери, живущей в моем приходе, которая, заметив, что ее ребенку нездоровится, послала за аптекарем; мне говорили, что, когда тот пришел, женщина кормила ребенка грудью и на вид была совершенно здорова; но, когда аптекарь подошел поближе, он заметил на ее груди, которую сосал ребенок, признаки болезни. Он был сильно напуган, но, не желая пугать и бедную женщину, попросил передать ему ребенка, когда он распеленал младенца и поднес его к свечке, то нашел признаки болезни и у него; оба, и мать и дитя, умерли, прежде чем аптекарь успел вернуться домой и прислать предохраняющее средство отцу семейства, которому он сказал всю правду об их состоянии; заразил ли ребенок мать или мать ребенка, неизвестно, хотя более вероятно последнее. Рассказывали также историю о ребенке, которого взяли домой от кормилицы, умершей от чумы, нежная мать не отказалась принять его и крепко прижала к груди свое дитя, от чего и заразилась, да так и умерла, прижимая к груди мертвого уже ребенка.

И самые твердокаменные сердца обливались бы кровью, наблюдая, как часто любящие матери ухаживали за своими детьми и даже умирали, заражаясь от них; сами умирали, а дети, ради которых эти любящие сердца приносили себя в жертву, выздоравливали и спасались {218}.

Подобный случай был с торговцем в Ист-Смитфилде; {219} у него жена была беременна первым ребенком, и заболела она как раз, когда подоспело ей время рожать. Муж не мог найти ни повивальной бабки принять роды, ни сиделки ухаживать за ней, а двое слуг, которые были в доме, тут же сбежали. Он кидался как полоумный от дома к дому, но помощи нигде найти не мог. И самое большее, чего он добился, - это что сторож, приставленный к одному из запертых домов, пообещал ему прислать к утру сиделку. Бедняга, до смерти огорченный, вернулся домой, помогал, как умел, жене, заменяя повитуху, принял мертвого ребенка; жена же скончалась у него на руках часом позже; он так и сидел до утра с мертвой женой на руках, так и застал его сторож, когда пришел и привел, как обещал, сиделку; они поднялись по лестнице (дверь была либо вовсе не заперта, либо на щеколде) и нашли беднягу с мертвой женой на руках, столь сраженного горем, что он умер через несколько часов без каких-либо признаков болезни, а просто убитый постигшим его несчастьем.

Слышал я и о таких, которые после смерти своих близких впадали в отупение и глубочайшую печаль; особенно об одном человеке, столь согбенном постигшим его несчастьем, что голова его как бы вросла в плечи до такой степени, что макушка едва возвышалась над плечами; он почти лишился и голоса и рассудка, голова склонилась вниз, к ключицам, и только другой человек мог руками приподнять ее; этот бедняга так и не пришел в себя, а хирел еще около года и наконец умер. Никогда не видали, чтобы он поднял глаза и осмысленно взглянул на что-нибудь.

Я могу рассказывать подобные истории лишь в общих чертах, так как невозможно было узнать все в подробностях: ведь семьи, о которых идет речь, иногда полностью вымирали. Но подобные картины были столь часты, что представали взгляду и слуху, стоило выйти на улицу, как я уже говорил. Да и нелегко рассказывать много историй, когда они почти ничем друг от друга не отличаются.

Так как сейчас я рассказываю о времени, когда чума свирепствовала в восточной части города, - о том, как люди долго воображали, что их минует напасть, и как они были напуганы, когда болезнь их настигла (ведь она и правда предстала внезапно, как разбойник с большой дороги), - повторяю, рассказ об этом возвращает меня к тем троим беднягам, которые ушли из Уоппинга куда глаза глядят, - о них я уже упоминал выше; один был - пекарь, другой - починщик корабельных парусов, а третий - плотник.