Архитектор тем временем все еще высчитывал массу кубистической скульптуры, которую он собирался повесить над входом; у него возникли проблемы с золотым сечением, и он беспрестанно совершенствовал свой эскиз.

Ближе к обеду пришла еще одна художница. Зал уже выглядел довольно странно, стены и потолок сияли всеми цветами радуги, поэтому она взялась за лестничную клетку и начала с того, что выкрасила в ярко-красный цвет перила. (К вечеру они еще не высохли, и многие гости входили в зал с красной левой рукой.) Художница только что вернулась из Парижа, куда она поехала с приятельницей и сразу же попала в лапы Мена Рея. Он познакомился с ними в их второй или третий вечер в Париже — что неудивительно, девушек буквально переполняла острая жажда познать чудеса большого города. Это произошло в «Дё Маго» или во «Флор», во всяком случае, в богемном ресторанчике, о котором знали только посвященные. Он затащил их к себе в ателье, где принялся фотографировать обеих — разумеется, ню. Странно, но двадцатилетняя художница, которая была очень красива, оказалась не такой хорошей моделью, как ее приятельница, костлявая девица из Берна. Тем не менее именно ее снимки стали прямо-таки классикой жанра. (Приятельница тоже прославилась. Она изображена на снимке с чашей, оклеенной мехом.)

Потом отец помогал художнице, которая доверила ему краски и кисти. Они разговаривали по-французски. Отец — потому что вот уже двадцать восемь часов не спал и все еще не протрезвел, художница — потому что была опьянена своей жизнью в Париже. (Правда, острила она не очень тонко, на родном диалекте. В этом она оказалась мастерицей, а так как мой отец тоже не пропускал возможности похохмить, иногда даже самым ужасным образом, они шутили наперебой и под конец говорили больше на немецком, чем на французском.)

Когда в девять часов вечера появились первые гости в масках, декорации были готовы — настоящее произведение искусства, украшавшее зал на втором этаже, соседнее помещение, лестничную клетку и сам ресторан, где они работали, хотя обслуживание там не прекращалось. Посетителям совсем не мешало, что перед ними, на их столиках, скакал художник, прикрепляя к потолку бумажное чудовище или страшную маску.

Архитектор все еще стоял в задумчивости перед своей скульптурой, которую он несколько раз собирал и снова разбирал. Отец уже не успевал зайти домой, и Клара (она убрала бутылки из-под «Кордон Кло дю Руа» и вымыла бокалы) не умерла тысячу раз только потому, что знала — это было известно каждому жителю города, словно библейская заповедь, — она знала, что в карнавальную ночь возможно все, что угодно. Пьянство, непристойные шутки, супружеская измена. И что с этим надо смириться, с радостью или со скрежетом зубовным. То, что отец мог оказаться на празднике художников в разбойничьем притоне, ей и в голову не пришло, и она скоротала вечер, глядя в окно на заповедный лес. А в это время ее пьяный муж носился по всем залам и болтал без умолку. Он танцевал с красотками в костюмах старух или водовозов и несколько раз с художницей. Потом он заснул на плече у партнерши, танцуя квикстеп, а когда проснулся в углу кухни, за окнами сияло солнце. Официантки перешагивали через него, а Луиджи, хозяин ресторана, жонглировал на своей трехконфорочной газовой плите восемью сковородками одновременно. Отец был одет в костюм паяца, причем он совершенно не помнил, как в нем оказался, и у него страшно болела голова. С трудом поднявшись, он поплелся домой, потому что денег в карманах костюма не оказалось, а про то, что перед «Тичино» стоят два его велосипеда, отец забыл. Клара все еще, а может, опять стояла у окна, но встретила его вполне дружелюбно. Ведь была карнавальная ночь. Костюм паяца ей все объяснил. Отец бросился на постель и сразу же заснул.

Вечером в четверг, когда закончилась карнавальная суета, архитектор вместе с учеником Кирхнера прикатил назад велосипеды.