Мэтт попросил нас заткнуться: он пытался спать. Тогда Пэдди сообщил ему, что скоро десять и мы опаздываем. «По фигу!» — сердито крикнул тот, и возразить на это было нечего.

Дон отправился спать на несколько часов раньше нас, так что оставшимся троим пришлось драться за два дивана. Победили я и Пэдди — хоть и ценой изнуряющей битвы с Мэттом, рухнувшим рядом с ложем.

Шея не гнулась, я чувствовал себя совершенно разбитым. Я попытался встать, но закружилась голова и подступило к горлу. Я опять сел и тер глаза до тех пор, пока из них не ушел сон (все те три часа, что мне удалось ухватить), и я сделал несколько глубоких вдохов, отчего опять случился приступ кашля. Плохо, как же мне плохо…

— Пошли все в жопу, я не могу, — объявил Пэдди и свернулся на диване. — На хрен…

Ни он, ни Мэтт не подавали больше никаких признаков жизни, кроме непрекращающегося сопения да случайных вздохов или всхлипов.

А вот я не мог на все плюнуть и не пойти на работу. Мы с Роджером должны были считать гранки и вернуть их в типографию. На самом деле я должен был сделать это еще вчера, но после шумного увольнения Дона мы все немного отвлеклись в пабе. Я должен сделать это сегодня, иначе в понедельник огребу. Надо идти, как бы плохо мне ни было. Кошмар…

Какая же сука этот Роджер! Он вполне мог бы справиться и без меня, однако не станет, чтобы продемонстрировать свое недовольство. Ведь мы остались в пабе на весь день, а Роджер никогда туда не ходит. Он не любит пабы. Он вообще был одним из тех жалких унылых придурков, которые не могут спокойно видеть чужую радость. Он был мудаком, настоящим мудаком, в это мгновение я почти ненавидел его, потому что именно из-за него я должен идти на работу. Я одновременно ужасно устал, ужасно себя чувствовал, и вообще меня все достало.

А еще мне до смерти хотелось пить. Я пошел на кухню, налил себя чашку воды и выпил. Прежде чем закрыть кран, я повторил процедуру трижды. Мне еще и есть хотелось! Вдруг я сообразил, что со среды толком ничего не ел. И не нюхал. Несколько доз кокаина, прорва алкоголя и желание пристроить член лишили меня всякой способности к самосохранению.

Нет… Вдруг в моем мозгу вспыхнуло воспоминание. Черт! Что я там наделал? Я сосредоточился и постарался вспомнить. «Пристроить член…» Вспомнил! И тут же пожалел, что не смогу это вновь забыть. Прошлым вечером я ходил за Мэри по всему пабу и, скажем так, умолял ее взять у меня за щеку. Нет, еще хуже. Просто умолял — и все! Вот дерьмо… Это кто-нибудь видел? Да почти все. Помнят ли они? Проклятие!

Всплывали все новые подробности, мое лицо горело от стыда. Я все время дотрагивался до ее ноги, лапал ее, хватал за сиськи и клал ее руку на мой вставший член — и это в пабе! Нет… Неужели я так себя вел? Но почему? Потому что я нанюхался кокаина до потери пульса и был возбужден, как овчарка на пляже, которой дали поиграть в мяч, — вот почему.

Я еще немного повспоминал. Мэри сочла это за шутку или казалась недовольной? Казалась недовольной. По-моему, она в конце концов сказала, чтобы я отвалил, а Уэнди норовила меня отвлечь. Ох! Я и с Уэнди попытался… Дерьмо! Черт! Вот дерьмо! Я предлагал Уэнди сделать мне минет и нудно рассуждал о плюсах и минусах ее положительного решения (минусов нашлось немного).

Мне стало так тяжело, что я попытался выкинуть это из головы и сделать вид, будто ничего не было. Она страшно рассердилась и все гнала меня домой, а я отвечал, что уйду только вместе с ней. «Давай соглашайся!» — повторял я снова и снова. «Давай! Что тут такого?» — успокаивал я Уэнди, а потом — нет! — описал во всех подробностях, что я с нею сделаю, желая ее этим убедить. Я даже помню собственную логику — пьяную, безумную логику, основанную на животном инстинкте, который подсказывал мне: «Если ты чего-то очень сильно хочешь, то обязательно это получишь».