Он куда-то там ее сводил, и Жюстина вернулась в детский дом, светясь от счастья и захлебываясь от восторга. В руках у нее был… небольшой подарок.
Я разозлилась неизвестно на что. Пока отец к ней не приезжал, мы были как бы на равных. Но тут я стала ее задирать и говорить гадости про ее отца. Внезапно Жюстина разрыдалась.
Я была поражена. Кажется, я не говорила ничего настолько уж злого. Я и представить себе не могла, что Жюстина, которая всегда держалась на высоте, способна рыдать. Сама я никогда не плачу, что бы ни стряслось. Вот мама, она не приезжала ко мне бог знает сколько лет. Папы у меня нет и не было. Но чтобы я из-за этого рыдала?
И тут стряслось кое-что похуже. На меня накинулась… Луиза.
— Трейси, ты настоящее исчадие ада! — Она обняла Жюстину и крепко прижала ее к себе: — Не обращай внимания. Она просто завидует.
Это я-то завидую? Кому, Жюстине? Тому, что у нее есть толстый, противный папаша? Луиза, ты смеешься!
Но Луиза не смеялась. Она обняла Жюстину за талию и увела ее прочь.
Я сказала себе, что мне нет до них дела. Хотя в тот вечер я слегка переживала. Даже задумалась, не переборщила ли я с гадостями. Язык у меня острый как бритва.
Я решила, что улажу все за завтраком. Может быть, скажу Жюстине, что смеялась не со зла. Извиняться, конечно, не стану, но покажу, что мне жаль, что все так вышло. Я опоздала. Завтракать пришлось в одиночестве. Луиза не стала садиться со мной. Она пересела за столик у окна. К Жюстине.
— Луиза, ay! — позвала я. И повысила голос: — Ты что, оглохла?
Луиза не оглохла. Она перестала со мной разговаривать. Она перестала быть лучшей подругой мне и стала Жюстине.
Теперь мой единственный друг — писклявый мышонок Питер Ингем. Впрочем, с ним довольно весело. Я как раз писала о нем в дневнике, как вдруг кто-то робко поскребся в дверь. Будто маленький жучок. Я крикнула, чтобы он уносил свои лапки, я занята, но он продолжал шуршать. Пришлось подняться с кровати и спросить, что ему нужно.
— Трейси, давай играть, — предложил он.
— Играть? — грозно переспросила я. — За кого ты меня принимаешь? Я давно вышла из грудного возраста. Я занята. Пишу. — Но я уже так долго писала, что у меня болела рука, а средний палец покраснел и опух. Ох, тяжела доля нашего брата писателя! Но чего не вынесешь ради искусства.
Может быть, стоило немного развеяться.
— Во что же ты умеешь играть, головастик?
Он сморгнул и сделал шажок назад, будто я могла его раздавить, и пискнул, что умеет играть в игры на бумаге.
— На бумаге? — спросила я. — Ага. Скатаем бумажный мяч и будем пинать его, пока он не улетит? Или вырежем очаровательного медвежонка, расцелуем его и порвем на клочки? Заманчиво.
Питер нервно хихикнул:
— Нет, Трейси, игры, где надо писать и чертить. Мы с бабушкой играли в крестики-нолики.
— Вот это да, как увлекательно, — хмыкнула я.
Жучки не понимают сарказма.
— Отлично, я тоже люблю крестики-нолики, — сказал он и достал из кармана карандаш.
Его было не переубедить. И мы сели играть.
Пожалуй, мы неплохо скоротали время. Но что это? В нижнем углу страницы Питер жучиной лапкой тоненько нацарапал послание.
Ничего себе! Мне пришло письмо!
Не каракули от Питера Ингема. |