В новой картине мира меняется парадигма поведения человека, качественно иным становится его духовный путь: теперь человек сам в процессе жизни должен ответить на вопрос о Боге; подчеркивается значимость личного пути к Богу — богоискательства («Скажу… есть Бог! ты мне не поверишь, скажу нет, будет неправда. Учись и узнаешь сам»). Не спасает прошлое страдание, нарушена привычная связь человека с Богом («Бог спит»). В это время ощущение Бога у Пришвина лишено каких бы то ни было конфессиональных признаков («нет в церкви тебя»), это сложное, иррациональное «Ты», присутствие которого явлено только в чувстве свободы и радости. Это Бог, который находится в вечном движении, не дает человеку никакого рационального пути для его достижения, требует абсолютного духовного искания. Строка из стихотворения З. Гиппиус «Ты в моем сердце единственный» восстанавливает связь между богоискательством нового человека послереволюционной эпохи и богоискательством русской интеллигенции начала века.

Пришвин в это время не церковный человек, однако в дневнике множество прямых рассуждений типично богословского толка в духе высокой православной мысли («Человек свободен только в своей жертве»). Пришвин никогда не сможет отказаться от традиции христианства и гуманизма, но в его мировоззрение мощно вклинивается жизненная составляющая, он нагружает Евангелие жизнью («Евангелие нужно дополнить жизнью Христа»). В дневнике подчеркивается важность в религиозной вере общечеловеческого культурного начала, связи всех народов друг с другом («Величайшим деятелем связи был Христос»). Возможный для нового сознания выход человека к религии Пришвин видит в примирении эстетики (культуры) с жизнью (природой). Это путь, указанный в культуре и требующий реализации («Сострадание и является выходом из порочного круга эстетизма (так выходят Шопенгауэр, Ничше, Мережковский др.), оно приводит к религии»). Речь идет о сострадании к жизни как таковой («жалко цветов, убиваемых морозом, детей голодных, крестьян, рабочих, невинных существ, погибающих в сетях политиков, жалко! и отсюда религия»).

Очень важным оказывается и сам стиль жизни Пришвина. В основе самосознания писателя лежит тоже жизненный инстинкт («чувство самосохранения»), его сознание очень близко к существу жизни, простому, животному, и он не скрывает это от себя самого («жизнь моя теперь — медведя в берлоге»). На самом деле за ним стоит попытка новой культурной практики, то есть собственное творческое и культурное поведение. Пришвин осуществляет попытку жить полной жизнью — не идейной, но отрефлектированной. И дневник оказывается той универсальной литературной формой, которая соответствует такому поведению и такому типу творческой личности.

Такие тексты обычно печатаются позже: жизнь боится осознания, она подавляет то, что может ее обнаружить; и чем страшнее жизнь, тем глубже загоняет она вовнутрь своих свидетелей — после, пожалуйста, но не сейчас. Это происходит, по-видимому, и с дневником Пришвина.

Я. З. Гришина

В. Ю. Гришин

Список сокращений

Кн. I, Кн. II — Пришвин М. М. Дневники. 1914–1917; Дневники. 1918–1919. М.: Московский рабочий, 1991; 1994.

Собр. соч. в 8 т. — Пришвин М. М. Собр. соч.: В 8 т. М.: Художественная литература, 1982–1986.

Путь к Слову — Пришвина В. Д.