— По какому поводу вы, отец, мой, молитесь? — спросил я.

— Это я, — ответил он мне, — Бога благодарю, что удостоил меня вам угодить.

Напечатан рассказ «Сеславино». Если буду его печатать в сборнике, то надо приписать следующее. В этом рассказе принято в основу обывательское понимание «пустыни» как тесного общения человека с природой. Представляется, что подвижник, как художник, созерцает красоту видимого мира, как друг животных приручает их и потому находится с космосом в постоянном живом общении. На самом деле подвижнику запрещается входить в тесную связь с живой природой, подвиг его состоит в отречении от всего живого, иногда он должен стоять неподвижно на камне столбом. И не трудность пустыни и монахов подвижников, а, напротив, ее легкость сравнительно с городом… Но если принять наше обыкновенное понимание пустыни чем-то вроде трудной дачи, то рассказ верно передает действительность: трудность современной городской жизни сделало всякую «дачу» легкой.

Конец Каляевки.

Так сложилось, что необходимо, чтобы из всех цветов солнечного спектра один только красный освещал. Белый луч — губительный цвет. Малейшие звездочки снежинки с белым светом "4 нрзб." вымазывает черным асфальтовым лаком.

Долгая работа при красном свете в фотографической комнате настраивает как-то особенно, и оценка окружающих вещей в красном свете бывает иная. Среди проявленных мною лиц Каляевки неожиданно для меня в группе женщин, снятых моментально, показалась мне замеченная мною девушка "3 нрзб." посещения мною Каляевки. В красном свете она показалась мне прекрасным лицом "1 нрзб." французской революции. Я выделил это лицо, увеличил, положил проявлять отпечаток в закрепитель и через установленное время фотографию вынес на свет. Несколько секунд я наслаждался привлекательными для меня чертами незнакомой женщины, потом явилась тревога за "4 нрзб." негатив, потому что показались возле губ неправильные линии. Бывает, не сразу поймешь и сообразишь, в чем дело, вдруг на прекрасном лице переломился нос, чудовищно вытянулись губы и брови, и идеал, все заключенное в красивых линиях, стал неожиданно, как в кривом зеркале. Через две-три секунды я понял физику этого явления: закрепитель прекратил свою силу, перестал действовать и белый свет испортил мой отпечаток.

И так удивительно все сошлось. На другой день почти то же самое случилось не в комнате, а в Каляевке. Я подошел к дому трудового воспитания и видел, как сторож отбирал пропуска у ворот, и каляевцы выходили по одному, по двое, группами. Большая часть их устремилась по дороге к городу, другие шли на прогулку в лес. И вот выходит та самая проститутка, которой занимался я у себя. Она вышла одна, дико озираясь вокруг себя, и остановилась у дерева, как будто не решаясь, куда идти: в лес или город. Мимо нее проходили две девушки и "1 нрзб.". «Пойдем в город», — сказала одна. «Зачем я там?» — спросила она. Потом двое предложили идти в лес. Она ответила: «Не видела я кустов и травы». — «Так зачем же ты брала пропуск?» — «Не знаю, некуда мне идти…»

И осталась у дерева в раздумьи. Я подошел к ней с целью передать фотографическую "3 нрзб.". И точно так же, как на свету отпечаток, живое лицо это стало на моих глазах в черных своих линиях и "1 нрзб.". Первое, что бросилось мне, когда я к ней приблизился, это неравномерное распределение пятен синего и розового, потом опухоль очень маленькая под глазом, но такая красноречивая, и все лицо стало мне совершенно, как вчера: лицо конченого существа. Вынув портрет из кармана, я передал его ей и сказал:

— Узнаете, кто это?

Тут вот и случилось то, из-за чего я начал свой рассказ о Каляевке.