|
Да и как же ему не войти, если сзади щит нажимает, а сам панторезный станок ничем почти не отличается от коридора, по которому уже так далеко и так благополучно прошел. Бывает, однако, особенно чуткий олень, он ложится перед самым станком, и возня с таким оленем, настоящая борьба бывает долгая и трудная. Но, вероятно, это очень редко бывает. Нормально входит олень в станок, оператор же, следивший за ним в дырочку, открывает тихонько свою дверцу сбоку и ею сзади закрывает за оленем, отступление его из станка. Впрочем, оленю нечего пугаться этой дверцы, по всему длинному коридору за ним двигался щит. Олень вошел в станок. Оператор для верности прикрыл за ним дверцу и нажал рукой на рычаг. Тогда с обеих сторон станка, в который вошел олень, две длинных узких доски повернулись на петлях и сжали оленя с боков. Сейчас еще у него есть возможность освободиться от этих ужасных досок прыжком вверх, пожертвовав своими пантами, может быть, и ногой, он может еще выбить закрывающую спереди дверцу, но как раз вслед за тем моментом, когда его сжали доски с боков, панторез нажимает на второй рычаг, и под оленем проваливается пол настолько глубоко, что ноги его болтаются в воздухе, опоры нет, он висит. Когда прогремел второй рычаг, егерь быстро вылезает в калитку щита, открывает дверцу в станок и садится оленю на спину. В тот же самый момент оператор посредством блока поднимает переднюю крышку в станке, и вся картина плененного оленя видна на белом свету. Если видишь эту картину впервые, то чувствуешь себя вроде как на море: качка не бьет меня, держусь я молодцом, но внутри бывает как-то гнусно. А может быть, олень и не так страдает, как представляешь себе его душу по своей человеческой? Пусть так — мы человеки, но зато насколько же олени ближе нас к природе, и какой это вдруг выходит контраст с природой, если ноги болтаются в воздухе, тело лежит на боковых досках, на спине сидит Иван Францевич и ремешком за стаканы пантов крепко притягивает голову к плашке. Передняя доска открывается, в тот самый момент олень сознал всю невозможность освободиться. Один стонет, другой кричит, третий храпит, язык его какой-то серый и страшный, на боку, он тяжко дышит и очень часто как бы отравлен стрихнином и задыхается, у иного оленя все горе в глазах и все, даже спилку пантов, он переносит без малейшего стона и звука. Был совсем удивительный олень, старый пантач, который, поняв положение, отдался без всякой борьбы, и когда в его персикового цвета налитые кровью панты впилась пила и кровь фонтаном брызнула, и я в этот момент спустил шторку фотокамеры, он покосился на меня с моим крошечным аппаратом, и так это было странно, что даже оператор заметил, и после мы вспоминали вместе, как он покосился на такую безделицу…
Для спилки пантов нужно всего три-четыре движения пилой, панты кладутся на блюдо, на срезанное место накладывается марля с карболовым маслом.
…после того нажимают рычаг, управляющий боковыми зажимами, олень проваливается, чувствует там почву под ногами, упирается, делает прыжок… К этому времени я приладился уходить назад за станок, чтобы видеть его летящим на фоне неба. А еще потом я пробрался наружу к той калитке, через которую олень со срезанными пантами должен выбежать в парк. Ведь он с прошлого года из-за этих своих пантов сидел в неволе и теперь впервые получает свободу. И тут, конечно, из этой калитки некоторые делали прыжки не меньшие, чем из станка. Жаль только одного, что они еще не знали о новом парке со всем его богатством и разнообразием трав и бежали в парк старый, где трава была начисто выбита. К вечеру они, однако, узнали о новых открытых богатствах парка. Вероятней всего, в старом парке сохранились солончаковые травы, до которых оленухи большие охотницы. Несколько десятков оленух пошли в старый парк за солью и там встретили пантачей с окровавленными шишками. Около этого времени мы обходили парк и остановились на некоторое время, наблюдали, как бурундук, полосатый и гибкий, бегал по дереву, пищал по-птичьему в страшной тревоге. |
