— Какую сумку? Твою кожаную авоську? Я думаю, что видела ее на кухне.

— Мамину сумку.

— Эту… нет, не видела, — излишне невинно отвечает она.

— Разве ты не заперла ее в своем шкафу?

— Ее здесь нет. — Доррит пожимает плечами и пытается вернуться к телефонному разговору.

— Не возражаешь, если я обыщу твою комнату? — осторожно спрашиваю я.

— Валяй, — говорит она. Ну и хитра же она, понимает, что если откажет мне, то только усилит подозрения. Я осматриваю ее шкаф, комод, смотрю под кроватью. Ничего.

— Видишь? — триумфально говорит Доррит в таком тоне: ну-я-же-тебе-говорила. Но и в этот самый момент ее взгляд падает на гигантскую плюшевую панду, которая сидит на кресле-качалке в углу комнаты. Этот медведь — ровесник Доррит, это был подарок от меня на ее рождение.

— О нет, Доррит, — говорю я, качая головой. — Только не мистер Панда.

— Не трогай его! — кричит она, вскакивая с кровати и бросая телефон. Я хватаю мистера Панду и убегаю. Доррит следует за мной. Что-то мистер Панда стал подозрительно тяжелым, замечаю я, втаскивая его в свою комнату.

— Оставь его, — требует Доррит.

— Почему? — спрашиваю я. — Мистер Панда в чем-то провинился?

— Нет!

— А я думаю, да.

— Я обхожу медведя вокруг и вижу, что сзади он был распорот, а затем тщательно скреплен с помощью английских булавок.

— Что происходит?

К нам подбегает Мисси, с ее ног стекает пена.

— Это! — говорю я, расстегивая булавки.

— Кэрри, не надо, — плачет Доррит, когда я засовываю руку в игрушку. Первое, что я достаю, это серебряный браслет, который я не видела уже много месяцев. За браслетом следует маленькая трубка, с помощью которой курят марихуану.

— Это не моя… Клянусь! Это моей подруги, Шэрил, — настаивает Доррит. — Она попросила меня спрятать.

— Ага, — говорю я, передавая трубку Мисси. И затем мои руки нащупывают мягкую зернистую кожу маминой сумки.

— Вот она! — восклицаю я, с размаху вытаскиваю ее на свет, кладу на кровать… и мы втроем с ужасом смотрим на то, что когда-то было дорогой французской сумкой.

Она испорчена. Вся передняя часть с маленьким накладным кармашком, где мама хранила чековую книжку и кредитные карточки, заляпана розовыми пятнами, цвет которых точь-в-точь совпадает с тоном лака на ногтях Доррит. Я слишком потрясена, чтобы что-то сказать.

— Доррит, как ты могла? — ругается Мисси. — Это была мамина сумка. Как ты могла ее испортить? Ты не могла, например, что-нибудь сделать со своей сумкой?

— Почему Кэрри должны были достаться все мамины вещи? — спрашивает Доррит.

— Не должны, — говорю я, удивляясь тому, насколько спокойно и разумно звучит мой голос.

— Мама оставила эту сумку Кэрри, потому что она старшая, — говорит Мисси.

— Нет, не поэтому, — причитает Доррит. — Она оставила ее Кэрри, потому что любила ее больше.

— Доррит, это неправда…

— Нет, правда. Мама хотела, чтобы Кэрри — во всем была похожа на нее. Кроме того, что мама умерла, а Кэрри до сих пор жива.

От этих слов Доррит внутри меня все сжимается. Она выбегает из комнаты, а я начинаю рыдать. Я не умею красиво плакать, как, например, героиня «Унесенных ветром», хотя так, наверное, бывает только в кино.