— Помню.

— Ну вот, этот… Городецкий. Светоч, блин!

— Он очень сильный маг, — вновь возразила я. — Очень.

— Ну да! Силы нахапался, выжал из людишек последнее, и что? Куда он ее употребил?

— На собственную реморализацию.

Я прикрыла глаза, вспоминая, как это выглядело.

Фонтан света, бьющий в небо. Потоки энергии, собранные Антоном у людей. Он поставил все на карту, рискнув прибегнуть к заемной силе, на краткий миг обрел силы, соизмеримые, а то и превосходящие возможности Завулона и Гесера.

И обрушил всю силу на себя.

Реморализация. Поиск этически оптимального выхода. Самая страшная проблема Светлых — не причинить вреда, не сделать поступка, который повлечет за собой зло для людишек.

— Он же теперь суперэгоист! — со вкусом сказал Павел. — Мог он свою подругу защитить? Мог. Мог с нами схватиться? Еще как! А он что сделал? Взял себе все собранное! Даже ураган остановить не захотел… а ведь мог, мог!

— Кто знает, к чему бы привел любой иной поступок? — спросила я.

— Да ведь он поступил, как любой из нас! Как самый настоящий Темный!

— Тогда он был бы в Дневном Дозоре.

— Будет, — уверенно сказала Павел. — Куда денется. Жалко ему стало силы, вот он ее и употребил для себя. Потом оправдывался — мол, все для того, чтобы правильное решение принять… А какое было решение? Не вмешиваться! Всего лишь — не вмешиваться! Это наш подход, темный.

— Не буду спорить, Павлуша, — сказала я.

Лайнер вздрогнул, выпуская шасси. Кто-то в салоне тихо ойкнул.

На первый взгляд оборотень был прав. Вот только помню я лицо Завулона в следующие дни после урагана. Нехороший у него был взгляд, уж я-то научилась разбираться. Словно он понял, что его провели, но понял это слишком поздно.

Павел все продолжал рассуждать о тонкостях борьбы Дозоров, о разнице в подходах, о долгосрочном планировании операций. Стратег… ему в штабе сидеть, а не по улицам шастать…

Я вдруг поняла, как он успел меня утомить за три часа полета. А ведь на первый взгляд производил приятное впечатление…

— Павлуша, а ты в кого перекидываешься? — спросила я.

Оборотень засопел. Неохотно ответил:

— В ящера.

— Ого! — я вновь посмотрела на него с интересом. Такие оборотни и впрямь редкость, это не заурядный вервольф, вроде покойного Виталика. — Это серьезно! А почему я тебя редко вижу на операциях?

— Я… — Павел поморщился. Достал платок, промокнул потный лоб. — Тут такое дело…

Мялся он замечательно, будто нашкодившая школьница на приеме у гинеколога.

— Я в травоядного ящера превращаюсь, — выпалил он наконец. — Не самая высокая боеспособность, к сожалению. Челюсти сильные, но зубы плоские, трущие. И медлительный слишком. Руку или ногу сломать… палец сжевать… это могу.

Я невольно засмеялась. Участливо сказала:

— Да ничего. Такие ведь тоже нужны! Главное — чтобы у тебя вид был внушительный, вызывал страх и оторопь.

— Вид внушительный… — подозрительно косясь на меня ответил Павел. — Только чешуя пестрая слишком, будто хохломская игрушка, маскироваться трудно.

Мне удалось сохранить серьезное лицо.

— Ничего, это даже интересно. Если надо людей попугать, особенно детишек, то пестрая чешуя вполне уместна.

— Да я так обычно и работаю… — признался Павел.

Толчок прервал наш разговор — самолет коснулся посадочной полосы. Дружно, хотя и несколько преждевременно, зааплодировали пассажиры.