Ольга Николаевна. А этой Зинаиды Васильевны я боюсь. Мне все кажется, что она меня презирает.

Глуховцев. Какая чепуха! Кто же может тебя презирать? Ты такая прелесть, такое очарование, что вот, хочешь, — сейчас при всех возьму и стану на колени.

Ольга Николаевна (испуганно). Нет, нет, Коля. Ступай, миленький, к твоим, а я тут побуду одна. Немножко погрустить захотелось.

Глуховцев. О чем, Оль-Оль?

Ольга Николаевна. Так, о жизни. Ты очень меня любишь, Коля?

Глуховцев. Очень, Оль-Оль.

Ольга Николаевна. Нет, скажи-очень? Мне нужно, чтобы ты очень любил меня.

Глуховцев. Сильнее нельзя любить. Видишь ли, настоящую любовь можно узнать по тому, насколько от нее человек становится лучше, и еще по тому, Оль-Оль, насколько от нее в душе светлеет. А у меня так светло теперь, что я удивляюсь. Ведь ты знаешь, Олечка, как мучили меня всякие проклятые вопросы, а теперь ничего: только радость, только свет, только любовь. И петь хочется… как Блохину.

Ольга Николаевна. Ну иди, миленький, пой. (Тихонько целует его руку.) Спасибо тебе.

Глуховцев (отвечая таким же поцелуем). Я только на минутку. Не забывай меня!

Ольга Николаевна. И ты меня не забывай. (Остается одна. Некоторое время молчит, потом тихонько напевает.)

Онуфрий (кричит). За ваше здоровье, Ольга Николаевна.

Ольга Николаевна (тихо). Спасибо. (Продолжает петь.) Что были дни светлого счастья, и этого счастья не стало.

Глуховцев (кричит). Петь идите, Ольга Николаевна!

Мишка. Идите петь. Одного голоса не хватает.

Ольга Николаевна. Нет, я тут побуду… Что были дни светлого счастья, и этого счастья не стало… Да. Милый мой Колечка, бедный мой Колечка.

Студенты (поют).

Мишка. Так, так, Сережа, поддерживай.

Студенты (продолжают).

Онуфрий. Господа, кто подложил под меня сардинки? Во-первых, я не курица, во-вторых, куры не несут сардин, а в-третьих, я не маркиз, чтобы ежедневно менять брюки.

Ольга Николаевна (повторяет). «Уж снова не встанешь к веселью друзей…» Один у меня друг, как одно у меня и сердце. Одна жизнь. Одна любовь.

Архангельский. Ты не имеешь права так говорить, Миша. Ницше…

Мишка. А я буду говорить.

Анна Ивановна. Господа, господа, необходим порядок. Вы что хотели сказать, Блохин?

Блохин (захлебываясь). Я говорю… я говорю, что сила не в том, чтобы постоянно разрушать и ничего… ничего не творить. Тво… творческий дух…

Мишка. Верно, Сережа!

Блохин. Погоди, Михаил. Я говорю…

Глуховцев. А я скажу, Михаил, что это глупо: ко всему, что не нравится и чего не понимаешь, прилеплять кличку мещанина. Таким образом можно легко отделаться…

Зинаида Васильевна. Почему же непременно отделаться, Глуховцев? А если человек убежден, что данный факт или данное лицо…

Онуфрий. Вот бы нас сейчас да в тихое семейство.

Глуховцев. Не балагань, Онуфрий. Меня возмущает легкость, с которой этот господин пришпиливает ярлычки. Мы не насекомые…

Онуфрий. Мы травоядные алкоголики.

Глуховцев. Онуфрий! Господа, или спорить, или дурачиться, — я этого не понимаю.

Анна Ивановна. Вы пьяны, Онуфрий Николаевич. Повторите, Михаил Иванович, что вы сказали.

Мишка (угрюмо). То и сказал. Сказал, что ваш Фридрих Ницше — мещанин.

Глуховцев. А ну вас всех к черту! (Идет к Ольге Николаевне.)

Онуфрий. Не уходи, Коля, мы сейчас заставим его извиниться. Михаил, прошу тебя, возьми слова твои обратно.

Глуховцев (Ольге Николаевне). Нет, ты подумай, Оля, эта пьяная каланча, этот тромбон вдруг заявляет, что Ницше мещанин.