Иоланта неожиданно склонила голову на плечо своего спутника, обняла его одной рукой и очень жалобным, но игривым голосом (да, именно такое сочетание: жалобно-игривым) сказала:

— Головушка болит!

Вот как ей удалось отвлечь внимание Фанта от верзилы Спартака.

Перелом

— Головушка болит! — слезливо и одновременно артистично произнесла Иоланта. Слезливо — вот почему: голова действительно болела очень сильно. Что касается артистизма… Два дня назад наши герои посмотрели на рекбазе старый-престарый кинофильм «Великолепный», где неподражаемый Жан-Поль Бельмондо (надо же, он все еще снимается; причем — в свои восемьдесят с гаком лет — по-прежнему без каскадеров!) сыграл незадачливого литератора, описывающего похождения гениального сыщика Боба Сен-Клера. Так вот, Иоланта тоже играла. Она неподражаемо подражала великолепному Бобу Сен-Клеру. Если кто-нибудь помнит, гениальный сыщик почти так же («Пальчик болит!») жаловался своей возлюбленной на ожог. Фант включился в игру и, подняв к небесам свето-свода распухший перст, слово в слово повторил неповторимую фразу Боба Сен-Клера. А спустя секунду понял, что подыграл плохо: он бездумно копировал, Иоланта же вдохновенно импровизировала.

— У тебя не получается, — сочувственно подметила банальность Иоланта. Но тем не менее еще крепче обняла Фанта. И через несколько минут заснула на его плече.

Да, Иоланта опять заснула. Как читатель мог заметить, она вообще очень много спит. Может быть, это — как и мучительные сновидения — тоже последствие Взрыва?

Кульминация

Диалектически говоря, перелом и кульминация в прозаическом жанре — одно и то же. Вместе с тем это не одно и то же. Чтобы продемонстрировать суть парадокса, я начну с тех самых слов, которыми открылась предыдущая глава, но покажу все по-другому. Одна беда: я, по совести, не знаю, какая из двух сцен происходила в действительности, а какая — плод моего воображения. Или обе происходили в действительности? Или обе — плод моего воображения? Уповаю только на внимательного читателя: он сам разберется что к чему.

— Головушка болит! — жалобно-игриво произнесла Иоланта.

— Господи, да отлипнет ли от тебя когда-нибудь этот Бельмондо?! — вскричал Фант. — Это же с ума сойти можно! Что у тебя — своих слов не осталось, что ли?

Фант был не прав. Иоланта вполне свободно обходилась и без заимствованных фраз. Порой она находила такие горькие собственные выражения, что спутник ее проглатывал язык и целыми днями пребывал не в своей тарелке. Однако в иные моменты она говорила и другие слова, тоже свои собственные: нежные и веселые, радостные и полные любви, — и Фант опять-таки проглатывал язык, но уже не потому, что задним умом силился подобрать нужное последнее слово, а потому, что всякие слова были здесь неуместны и боязнь испортить ощущение счастья преобладала над желанием произнести ответную речь. Поди разберись, каких моментов больше в жизни — тех, горьких, или этих, чудесных…

— …Неужели я до скончания века буду выслушивать эти дурацкие реминисценции?! — продолжал кричать Фант. — Неужели твоего птичьего ума хватает только на то, чтобы смотреть кретинские фильмы, запоминать целые куски из них, а потом, уподобляясь престарелым митькам, преподносить мне как откровение, как шутку, как намек, как укол, как… как я уже не знаю что?! У тебя у самой за душой-то есть что-нибудь? Господи, ну и напасть!

Все беды дня (одного ли?) прорвались наружу, и уже неясно было, что послужило последней каплей: пчела ли, бессмысленно истратившая жало на неповинный палец, или великовозрастный матрос Спартак, возмутительно безадресно излагающий свои мысли; мусор ли на палубе или скука металлопластового туннеля, по которому плыл магнитоход.