|
Поначалу его манера поправлять очки на носу, когда он наклонялся над специальным выпуском pret-a-porter[3] французского Vogue, казалась ей комичной, однако и смутно угрожающей, но поскольку в ответ он не выразил ни малейшего желания, чтобы она отправилась с ним в Колиндейлскую газетную библиотеку и помогла сопоставлять различные отчеты о забастовках и демонстрациях между войнами, Энн перестала тревожиться. Она чувствовала себя одновременно и более старой, и более молодой, чем он. Иногда она испытывала жалость к нему за скудость его прежней жизни, а иногда ее подавляла мысль, что она никогда не узнает столько всего, что известно Грэму, никогда не сможет вести споры с прямотой и логикой, какие замечала в нем. Порой, лежа в постели, она начинала думать о его мозге. Насколько то, что скрывал покров окрапленных сединой волос, отличалось от того, что пряталось под ее фасонно подстриженными (и слегка подкрашенными) волосами блондинки? Если вскрыть его голову, разница в структуре сразу бросится в глаза? Будь он на самом деле нейрохирургом, быть может, он мог бы ответить на ее вопрос. Их связь продолжалась шесть месяцев, и они ощутили необходимость сказать Барбаре. Не ради нее, а ради них самих: они слишком уж рисковали, и будет лучше, если они скажут ей, когда сами сочтут нужным, чем признаваться вынужденно, после периода подозрений. Это причинило бы ей боль, а их заставило бы чувствовать себя виноватыми. Да и для Барбары так будет лучше, чище. Вот что они говорили себе. Кроме того, Грэму было мучительно отправляться в уборную всякий раз, когда ему хотелось взглянуть на фотографию Энн. Дважды он побоялся. В первый раз Барбара пребывала в одном из своих милых настроений, и он почувствовал, что не в силах ее ранить; во второй раз она была энергично враждебной, и он не хотел, чтобы она подумала, будто он рассказывает ей про Энн, только чтобы ее уязвить. Он хотел, чтобы его слова прозвучали решительно и бесповоротно. В конце концов ему пришлось выбрать трусливый способ: он провел с Энн всю ночь. Вышло это случайно: просто они уснули, а когда Энн разбудила его паническим хлопком, он внезапно подумал: «А почему, собственно? Почему я должен ехать по холоду для того лишь, чтобы лежать рядом с женой, которую не люблю?» А потому он повернулся на другой бок и допустил, чтобы морально нейтральный сон понудил его к признанию. К тому времени, когда он вернулся домой, Элис полагалось быть в школе, но она была дома. — Папа, я ведь могу пойти сегодня в школу, правда? Грэм не выносил такие моменты. Он обернулся к Барбаре, сознавая, что уже больше никогда не сможет смотреть на нее так, хотя выглядела она не изменившейся и не способной измениться: короткие черные кудряшки, пухловато-миловидное лицо, бирюзовая тушь на ресницах. Она осталась непроницаемой и смотрела на него без всякого выражения, будто он был телекомментатором. — Хм. — Он взглянул на Барбару: снова никакой помощи. — Хм, не вижу, почему бы и нет. — Папа, у нас сегодня тест по истории. — Тогда ты должна пойти. Обязательно. Ответная улыбка Элис так и осталась незавершенной. — Должна? Должна? Да какое у тебя право сыпать своими «должна»? Давай, давай, объясни мне, какое право! — Гнев удлинил круглое лицо Барбары, придал угловатость ее мягким чертам. Такие моменты Грэм не терпел еще больше. Ему было не под силу спорить с Барбарой, она всегда исходила из таких бесстрашных неакадемических постулатов. Со своими студентами он спорил прекрасно — спокойно, логично, на базе общепризнанных фактов. Дома такой базы у него не было. Обсуждение (а точнее, система односторонних упреков) словно бы всегда начиналось не с начала, но с середины, а обвинения, которые он должен был отражать, представляли собой домотканую холстину из предположений, утверждений, измышлений и злобы. |
