Мне же совсем не хочется быть белой вороной. Вкусив в молодости богемной жизни, я пришел к выводу, что мой идеал — жизнь филистера. С годами я приспособился ко всем и всяческим проявлениям филистерства, за исключением двух вещей: зонтика и романтики. (Ибо романтика, на мой взгляд, типичное проявление филистерства.) Звезды первой величины из меня не вышло, значит, не остается ничего другого, как плыть по Млечному Пути обыденного существования. Я хочу быть Мартоном Варгой, рантье, — и никем иным. Мартон Варга — мое настоящее имя; я думаю, не стоит объяснять, почему, став поэтом, я предпочел укрыться за псевдонимом. Человек по имени Мартон Варга в Венгрии может быть военачальником, государственным деятелем, даже директором банка (в последнем случае ему рекомендуется подписываться одной фамилией), но никак не поэтом.

А вот ученому такое имя вполне пристало, особенно ученому, подвизающемуся в столь невинной области, как моя. По правде говоря, ученый я недипломированный. В университете все занимало меня в одинаковой степени, а посему я не мог ни на чем остановиться. Я заглатывал вперемешку естественную историю, историю искусств и просто историю, языки, астрономию и многое другое, но во всякой бочке меда неизменно обнаруживалась ложка дегтя. От лингвистики меня отвратил педантизм фонетического раздела. Заняться всерьез естествознанием мне помешала редиска. Биология учит нас, что красная, синяя, желтая окраска необходима цветам для того, чтобы привлекать насекомых, посредством коих заключаются браки между цветами. Это понятно. Цвет плодов также имеет своей целью соблазн. Черные ягоды бузины видны издалека, воробьи склевывают их, потом разлетаются в разные стороны, мякоть съедают, а семена рассеивают по белу свету — так бузина завоевывает себе жизненное пространство. Это я тоже могу понять. Но какой резон овощу рядиться под землей в красные одежды? Уж не для того ли, чтобы червяку не приходилось слишком долго искать?

В общем, ничего из меня не вышло, зато голова моя стала кладезем никому не нужных сведений. А время шло, и старики мои так и не дождались моего счастливого союза с университетским дипломом. Оставшись один, я расторг нашу затянувшуюся помолвку и бросил университет, где сначала чуть ли не каждый профессор хотел видеть меня своим ассистентом, а потом все как один с трудом меня выносили из-за моих вечных дотошных расспросов. Отец оставил мне небольшой участок земли — при скромных запросах вполне можно было прожить, и я перебрался туда со всеми моими книжками, телескопами, микроскопами, со всеми своими пестрыми мечтами. План мой состоял в следующем: днем я собирался пахать и сеять, а вечером — писать современные «Георгики». Однако на исходе третьей недели произошло событие, положившее конец моему вергилианству: мой батрак, распахивая один из холмов, нашел каменный топор. Тогда я велел срыть холм до основания и обнаружил захоронение времен каменного века. Я тут же выписал кучу специальной литературы, а потом отправился в Швейцарию, чтобы осмотреть цюрихский музей, после чего, благо недалеко, заехал в Данию, к Стинструпу, знаменитому специалисту по кьёккенмёддингам, а оттуда рукой подать до Монтелиуса, знавшего скандинавский бронзовый век, как родное дитя. Вернувшись домой, я знал больше университетского профессора, но меньше альфёльдского свинопаса. Ибо последний еще во младенчестве узнает, где следует искать сокровища в ночь накануне Святого Георгия, мне же, чтобы обнаружить кучку древнего пепла, выветренные кости, ушки от горшка и прочие подобные сокровища, приходилось раскапывать один холм за другим. Чтобы приобрести свободу передвижения, я обратил свое именьице в деньги и избрал для дислокации этот город, так как отсюда можно было раскинуть паутину археологических разысканий сразу на три-четыре области.

Два-три года продолжалась моя страстная любовь к археологии, приведшая к спокойному, прочному браку.