На слово «Мерика» я обернулся — Андраш Тот Богомолец и впрямь был тут как тут. На плече заступ и лопата, следовательно, он здесь не в качестве зеваки, а в качестве одного из моих гвардейцев. Я протянул ему руку как старому знакомому, он дружески потряс ее и к обычному «бог в помощь» добавил еще и «здрасти». Таким образом всякий имеющий глаза мог видеть, что я не податной инспектор, не реквизитор, не налоговый регистратор и не судебный исполнитель, а абсолютно порядочный, отличный человек — в противном случае Богомолец нипочем не стал бы со мной здороваться. Марте Петуху причитается особая сигара, за то, что он завербовал этого человека, для меня он стоит короля Аттилы. Большое дело, когда писатель имеет возможность в любой момент проверить своего героя лакмусовой бумажкой психологического анализа.

Пока я производил необходимые замеры и разметку, прибыл нотариус. Хитро подмигнув мне, он спросил официальным тоном:

— Все здесь?

— Все, как велено, — отрапортовал Марта Петух не менее официальным тоном, в свою очередь усердно подмигивая мне. Мол, мы-то друг друга понимаем.

До чего лукавы эти деревенские жители — просто диву даешься! В городе мне за целый год столько не подмигивали.

Нотариус вскоре удалился, предварительно внушив мужикам, что господина председателя, то бишь меня, следует слушаться так же, как его самого, потому что я — тоже лицо официальное. Попу стало скучно, и он отправился стрелять ворон, предварительно внушив мне, чтобы я был дома вовремя, не то обед простынет, сегодня у нас цыпленок в сухарях и салат из огурцов. Сам я тоже недолго сторожил мужиков, поминутно отиравших пот. Дело шло медленно: твердый подзол не хотел поддаваться заступу.

— Да, холм-от не обчистишь, как яблоки на пирог, — изрек Марта Петух.

Я покинул их и отправился на болото к чибисам. Пришло время привести мысли в порядок. Я устроился на камышовой кочке, вытащил «Т. VIII» (проблемы композиции) и нарисовал прямую линию с крестом на конце. Это — художник, которому и в романе предстоит погибнуть. Теперь еще одна прямая линия, это — Мари Малярша. В какой же точке эта линия пересекает линию Турбока?

За спиной у меня расшумелись камышевки. Пожалуй, не будет преувеличением сказать, что они хохотали. Я швырнул в них ракушкой, облепленной глиной, — они замолкли. Бессовестные критики! Где-то я читал, что Понсон дю Террайль для начала лепил своих персонажей из воска и расставлял их на сервировочном столике, придвинутом к письменному. (Французский коллега, надо сказать, работал с несколькими тысячами действующих лиц кряду, на письменном столе столько народу не помещалось.) Расправившись с кем-нибудь из них на страницах романа, он немедленно обезглавливал восковую фигурку при помощи перочинного ножа — таким образом он был гарантирован от разного рода неприятностей, к примеру, мог не опасаться сосватать героиню с покойником. (Бедному венгерскому писателю на воск не хватает, вот он и вычерчивает свои сюжеты карандашом. Тут плакать надо, а не смеяться!)

В камышах всегда так: только подумаешь о чем-то, как тут же оно и сбудется. Едва я успел проложить линию Андраша Тота Богомольца, как в гуще камышей отчаянно заголосила какая-то вдовица-чибисиха. (Будь она при муже, вряд ли обошлось бы без домашних репрессий — муж бы такого не потерпел.)

Я сунул блокнот с тремя линиями судьбы в карман и пошел в камыши на голос, утопая по колено в тине — нужно же было выяснить, что там у чибисов стряслось.

А стряслось вот что: пушистый, дрожащий чибисенок вывалился из гнезда и увяз в тине, и теперь к нему подбирался уж. Над камышовыми метелками носилась взад-вперед мать-чибисиха с взъерошенным хохолком. «Чьи-вы? Чьи-вы?»

Не бойся, дурачок, никто тебя еще не схватил да и не схватит.