Мужики тоже выдвинули относительно челюсти массу предположений. Марта Петух настаивал на том, что челюсть некогда принадлежала коню Миклоша Толди, «подналяжем, братцы, вот посмотрите, докопаемся и до того, кто на нем езжал». Однако он остался в меньшинстве, потому что большинство разделяло точку зрения кума Бибока, который стоял на том, что «энто тот самый вороной, на котором девский барон себе баронство выслужил, при Марии-Терезии дело было». И было это вот как: старому барону турки горло перерезали, а Мария-Терезия тут возьми да и объяви: дам, мол, титул тому, кто ответит мне на три вопроса. Ну вот, собралось там графьев да баронов видимо-невидимо, да все как один — ослы, а потому Мария-Терезия их всех на голову и укоротила. Собрался тут девский чабан, сел на своего воронка и поскакал к Марии-Терезии. А был тот чабан парень из себя видный, усы густые, так что Мария-Терезия, завидев его, как сидела на девяти подушках, так сразу с трех и свалилась.

— Что при свечах выбирать негоже? — так спросила Мария-Терезия в первый раз.

Пошел чабан к своему воронку (тот у ворот был привязан), поспрошал его, глядь — идет с ответом.

— Сукно, — говорит, — да жену, и то и другое на свету рассмотреть надобно.

— Молодец, чабан, скажи-ка нам теперь: какая семья самая что ни на есть наилучшая? — так спросила Мария-Терезия во второй раз.

Сходил чабан к воронку, поспрошал его и говорит Марии-Терезии:

— Та, где жена слепая, а муж глухой.

— Ну, чабан, а знаешь ли ты, на кого старуха более всего похожа? — так спросила Мария-Терезия в третий раз.

Явился чабан к коню, поспрошал его, тот нашептал ему в одно ухо, парень и пошел себе, ржет воронок ему вслед, хочет в другое ухо нашептать, да поздно, не слышит парень, вот и ответил Марии-Терезии так:

— Старуха более всего на собаку похожа: у обеих блохи, обе клубочками спят, обе полаяться любят.

Осерчала Мария-Терезия, потому как сама уже старухой была, и говорит чабану:

— Ну, чабан, быть тебе девским бароном, но знай, ответствовать так было надобно: старуха — что голубка: в одиночку спать не любит, рада поворковать и к тому льнет, кто ее не гонит. Ответил бы так, быть бы тебе королем.

Господа долго смеялись над поучительной историей Бибока, я же с трудом выдавил из себя улыбку: меня мучительно грызла зависть. Подумать только, ведь фантазия простого крестьянина — самый что ни на есть Пегас по сравнению с моей, которая только и знает, что роется в блокнотах, словно лошадь Миклоша Толди в отбросах! Каждое утро я запрягаю беднягу, а вечером, глядя на таксометр, вижу все тот же результат: времени потеряно много, а мы все торчим на одном месте, если еще не отброшены назад: то одно, то другое забывается, то и дело приходится возвращаться.

Как будет называться роман? «Смерть художника» — такова была моя первая мысль, однако от нее пришлось отказаться. Художник-то помрет, это неизбежно, но стоит ли с самого начала отпугивать сентиментальных читательниц? (О читателях мужского пола венгерский писатель может не беспокоиться. Последние читают исключительно детективы, во всяком случае, до тридцати и после пятидесяти, а между тридцатью и пятьюдесятью — книгу Ивана Надя, откуда каждый может почерпнуть сведения о собственном дворянском происхождении. Тот, кому это все же не удается, справедливо обвиняет венгерскую науку в верхоглядстве. Только у нас такое возможно, чтобы в геральдическую книгу, изданную сорок лет назад, не вошли родовые гербы, придуманные для украшения визитных карточек под нынешний Новый год. A. m. d. g., ad maiorem democratiae gloriam.)

Сто потов сошло с меня, пока я вписал в «Т. IX» еще дюжину возможных наименований, на которые непременно должна была клюнуть публика, одна беда — все они были неоднократно опробованы до меня.