|
Я никогда не пью горячего чая, всегда воздерживаюсь от мороженого, кофе обычно разбавляю молоком, но ценю либо ярких блондинок, либо жгучих брюнеток. У мадемуазель Андялки волосы были каштановые, коричневые — в тени, — с бронзовым отливом — на солнце, впрочем, длинные и, должно быть, мягкие на ощупь. Она показалась мне скорее высокой, чем низкой, фигура ее — в смысле пропорций — вполне соответствовала киргизскому идеалу доктора, кисти у нее были узкие, а пальцы напомнили мне изящный остов женской руки скандинавского бронзового века. Разумеется, вместо бронзовых браслетов на ней были хлопчатобумажные нарукавники — невольничье клеймо всех конторских барышень. В целом я нашел ее миловидной, хотя лица не мог разглядеть до тех пор, пока не подошел вплотную к зарешеченному окошку и не пожелал ей доброго утра: тут она оторвалась от своей работы и подняла на меня глаза. (Она корпела над каким-то бланком, и на подбородке у нее, помнится, была красная клякса.) Личико оказалось славное, далекое от канонов красоты, загорелое и местами веснушчатое, глаза неопределенного цвета, но необычайно лучистые, взгляд веселый, но немного насмешливый, нос — никак не античный, но и не опереточно-курносый, а чуть-чуть вздернутый, рот немного великоват, но улыбка, которой было встречено мое приветствие, — очаровательна.
— О, я-то уже знаю господина председателя. — Белые зубки так и засверкали. Зубки мелкие, но один из нижних резцов чуточку выдается вперед. На том я закончил опись и приложил все усилия к тому, чтобы выглядеть светским львом — как-никак я имел дело с приемной дочкой моего гостеприимного хозяина. — Откуда же вы меня знаете? — Про вас что ни день говорят приемные папочки, и потом я как-то видала вас издали. Гляди-ка, ни один из старых потаскунов не признался мне, что ежедневно наведывается на почту посмотреть прогноз погоды, вывешенный над дверями. (В тот день ожидался проливной дождь; только потом до меня дошло, что прогноз-то трехлетней давности.) Барышня, разумеется, не была за это в ответе. Признаться, что я тоже как-то имел счастье видеть издали барышнины ножки, было невозможно. О чем же, спрашивается, мне с ней разговаривать? — Угадайте-ка, господин председатель, когда я вас видела? Вчера вечером, у костров, там, внизу. Правда, я, приметив господ, тут же сбежала, потому что была одета замарашкой. Девушке вроде меня не мешает всемеро похорошеть, а в моем платье через костер не попрыгаешь, хотя его тоже особенно длинным не назовешь. Тут она встала, давая мне убедиться, что ее платье для прыжков через костер непригодно. Назвать его длинным и в самом деле было трудно. Стройные ножки в белых парусиновых туфлях и серых чулках выглядывали на целую пядь. В чулках они выглядели очень маленькими и красивыми, так и хотелось погладить. Но мне-то зачем их демонстрировать? Ножки живых женщин более не входят в круг моих интересов. Меня давно уже занимают скелеты дам не моложе тысячи лет. (Ну и само собой — те воображаемые ножки, на которых предстоит передвигаться героиням моего романа. Хоть бы они уже научились ходить, что ли!) — Мое почтение, мадемуазель! Я смотрел на девушку, она — на меня, но мне показалось, что видит она кого-то другого, за моей спиной. Я обернулся: в дверях стоял юноша, этот, как бишь его? Ах да, господин Бенкоци. Внутрь он не вошел, ему ведь запретили, и ограничился тем, что опустил письмо в ящик. «До свидания, мадемуазель», — послышалось под стук крышки. Некоторое время девушка смотрела на меня довольно бессмысленно, но потом встрепенулась и вспомнила, кто я такой. — Не угодно ли получить деньги, господин председатель? Сорок семь крон можно не пересчитывать, но «расписка в получении» — та же, что на сорок семь миллионов. |
