— Театральный мир, который я знаю, далеко не тот, который мог бы завоевать одобрение мадемуазель Дюпон.

— Расскажите мне о нем.

Я рассказывала о «Графине Мауд» и «Леди Лавендер», о песнях, танцах, туалетах, премьерах, о перебранках с Долли. Эти рассказы ее завораживали.

— Я люблю вашу маму! — кричала она. — А она умерла!

У меня был портрет мамы, который я повсюду возила с собой, я показала его Мари-Кристин.

— Она хорошенькая, — сказала она. — Вы на нее не похожи.

Я рассмеялась.

— Благодарю покорно. Но дело в том, что никто не может сравниться с ней.

— У нас обеих красивые мамы, у вас и у меня. Не просто красивые, а красавицы из красавиц.

Я молчала, думая о Дезире, сияющей после премьеры, беспрестанно говорящей о провалах, которые превращались в катастрофы, о мужчине из первого ряда партера, который ждал у выхода из театра, в то время как она ускользала через черный ход. Воспоминания, воспоминания, никуда от них не деться…

— Вам стало грустно при мысли о маме, не так ли? — спросила Мари-Кристин.

— Да, ее больше нет.

— Я знаю. И моей тоже. Расскажите, как умерла ваша мама?

— Она болела. Не очень серьезно, просто что-то съела. Доктора думали, что это было какое-то растение, которое росло в нашем саду.

— Ядовитое?

— Да. Оно называется молочай. Если выдавить его сок на руку и попробовать, то заболеешь.

— Какой ужас!

— Именно это и случилось с моей мамой. Она плохо себя почувствовала, а когда встала с постели, то упала. Ударилась головой об острый угол, и это оказалось смертельно.

— Как странно, ведь моя мама умерла потому, что упала с лошади. Почти как ваша мама, правда? Они обе упали. Обе были молодыми. Обе были красивые. Возможно, поэтому мы и стали друзьями.

— Я думаю, не только поэтому, Мари-Кристин.

— Вы все еще много думаете о маме, ведь так?

— Да.

— И я тоже о своей. Я думаю о ней и еще много думаю о том, как она умерла.

— Мари-Кристин, мы должны постараться забыть.

— Как можно заставить себя забыть?

— Я думаю, надо смотреть вперед и пытаться забыть прошлое. Перестать думать об этом.

— Да, но как?

Это был разумный вопрос. Как забывают?

Я гостила в Сером доме уже четыре недели, но не испытывала желания покидать его. Я начинала сознавать, что понять Мари-Кристин не так-то просто. Настроение ее было переменчивым: то в какой-то момент она оживлялась, то вдруг впадала в меланхолию. Это интриговало меня. С самого начала нашего знакомства я чувствовала, что временами ее тревожит какая-то тайна.

Однажды я спросила:

— Мари-Кристин, что у тебя на уме?

Она сделала вид, что не понимает, услышав вопрос, на который ей не хотелось отвечать.

Она нахмурилась:

— На уме? Что это значит?

— Я имею в виду, что тебя беспокоит?

— Беспокоит? Видите ли, мадемуазель Дюпон говорит, что мои познания в математике ужасны.

Она произнесла «ужасны» по-французски, как бы подчеркивая значение этого слова.

Я улыбнулась.

— Мне кажется, есть что-то более важное, чем математика.

— Математика очень важный предмет, так говорит мадемуазель Дюпон.

— Мари-Кристин, по-моему, что-то терзает тебя, о чем ты, возможно, хочешь поговорить?

— Вы ошибаетесь, — ответила она твердо, — а что до этой глупой математики, Бог с ней.