Джейн явно не отпустит ее с пустыми руками, и Реба согласилась.

– Обещаю.

Вечером Реба сидела одна за кухонным столом, отщипывая кусочки от пряника. Миндальные лепестки на нем складывались в цветы. Такой красивый пряник даже есть жалко, но день был долгий, и у Ребы не осталось никакой воли. Патока и сухая корица застревали в горле, и она налила себе стакан обезжиренного молока. На поверхности плавали пузырьки. Стакан стал жемчужно-белым.

Не буду есть, сказала себе Реба, когда пришла домой, но пряник, конечно, не выкинула, а положила на кухонную стойку. Сладкий запах просочился из кухни на верхний этаж, где Реба расшифровывала свои записи в спальне. Наконец, когда солнце истаяло в пустыне и взошла осенняя луна, оранжевая, как ванильное печенье, Реба уступила своему одиночеству, спустилась и нашла утешение в сладком.

Надо бы оставить для Рики, но тогда он спросит, как прошел день, а у нее нет сил объяснять, почему она проболтала с Джейн целый час и ни слова не записала на диктофон. И он неизбежно поинтересуется, о чем они говорили, а открывать этот ящик Пандоры совсем не хочется. Но никак не выкинуть Джейн и пекарню из головы – и изо рта.

Реба обмакнула последний квадратик в молоко, сунула в рот, прожевала. С глаз долой – из сердца вон, хорошая поговорка? Она допила молоко и вымыла стакан, не оставляя следов.

Сначала это была просто маленькая ложь: притворяться, будто она не ест молочного. Теперь она врала уже так давно, что не могла остановиться.

Началось в колледже. Соседка Ребы, миниатюрная девочка Саша Роуз, дочь сингапурских экспатов, страстно обожала две вещи: веганство и искусство Италии. Саша не участвовала в ночных пирах с пиццей пепперони и куриными крылышками, где каждый лопал сколько влезет. Вместо этого Саша вкушала гладкие, как камешки, бобы эдамаме из изящной миски, грызла темно-красный натуральный инжир и изучала Тициана с Боттичелли.

На первом курсе в день посещений из-за океана прилетели Сашины родители. Мама, с проседью и британским произношением, была просто вылитая Саша.

– Как я по тебе скучала, моя лапушка, – проворковала она и так искренне и тепло прижала Сашу к себе, что у Ребы кольнуло в груди. Пришлось отвернуться.

Сашин папа, родом из Флориды, из Таллахасси, высокий и загорелый, веселый, заразительно улыбался. Его обаяние грело, как флоридское солнце. Саша и его бросилась обнимать, и Реба заметила, что миссис Роуз не обиделась и не заревновала, а, наоборот, просияла.

– Реба, пойдем с нами обедать! – предложил мистер Роуз и легонько приобнял ее за плечи. Ребу при этом так передернуло, что он добавил: – Если занята, мы не обидимся.

Нет, она не была занята, но ей стало неуютно, и она боялась, что за обедом это не пройдет.

– У меня в понедельник тест, – соврала она, и он догадался, что это ложь, – улыбка его смягчилась.

Мама Ребы и сестра Диди не приехали – были заняты. У мамы собрание Лиги, Диди готовилась к выпускным экзаменам. Приглашение было приятно Ребе, но при виде замечательных Сашиных родителей ее охватила тоска по родным – по маме, Диди, даже папе. Безнадежная тоска.

– Успехов в учебе, – сказал мистер Роуз. И удалился со своими женщинами под руку.

Закрывая за ними дверь, Реба глянула в зеркало и столь беспощадно сопоставила свое отражение с симпатичными Роузами, что тут же натянула на голову капюшон толстовки, бросилась на кровать и зарылась в одеяло, как мышь в нору.

Реба вечно депрессовала и комплексовала. Толстая там, где надо быть худой, плоскогрудая и слишком высокая, она не дружила с девчонками в классе – те были все как на подбор тусовщицы и чирлидеры, младшие сестрички друзей Диди. В шестнадцать, когда умер папа, Реба окончательно порвала с обществом и после школы торчала в кабинете журналистики над мирными газетными разворотами и безмолвными фотографиями.