Когда наступила ночь, мадемуазель де Лонэ подала сигнал, что у нее есть сообщение для соседа. Гастон открыл окно и притянул к себе веревку с письмом, в которое была вложена еще одна записка.

Он добыл себе свет обычным способом. Первое письмо было предназначено ему. Он прочел:

«Дорогой сосед!

Плед для ног оказался не таким пустяком, как я полагала, в нем была зашита записка с одним словом, которое я уже слышала от Эрмана: «Надейтесь».

Кроме того, там было вот это письмо для господина де Ришелье. Передайте его Дюменилю, а тот переправит его герцогу.

Всегда к вашим услугам.

— Увы, — сказал, печально улыбаясь, Гастон, — когда меня не станет, им будет не хватать такого соседа.

И он позвал Дюмениля и передал ему письмо.

XXXII

ДЕЛА ГОСУДАРСТВЕННЫЕ И ДЕЛА СЕМЕЙНЫЕ

Выйдя из Бастилии, герцог отвез Элен к ней домой и пообещал приехать как обычно, между восемью и десятью часами вечера. Элен была бы еще больше благодарна за это обещание, если бы знала, что в этот вечер его высочество дает в замке Монсо большой костюмированный бал.

Вернувшись в Пале-Рояль, герцог спросил Дюбуа; ему ответили, что он работает у себя в кабинете.

Герцог быстро, по своей привычке, поднялся по лестнице и вошел в комнаты, не желая, чтоб о нем докладывали.

Дюбуа, действительно, работал за столом, причем с таким усердием, что не слышал, как вошел герцог, и тот, тихонько притворив дверь, подкрался на цыпочках и поглядел из-за спины аббата, что он так увлеченно пишет. Аббат составлял что-то вроде таблицы, в которой значились какие-то имена с подробными указаниями в скобках против каждого имени.

— Какого черта ты тут делаешь, аббат? — спросил регент.

— А, это вы, монсеньер? Прошу прощения, я не слышал, как вы вошли, иначе бы я…

— Я тебя спрашиваю не об этом, — сказал регент, — я спрашиваю, что ты делаешь.

— Я подписываю извещения о похоронах наших бретонских друзей.

— Но ведь их судьба еще не решена, ты безумно торопишься, и приговор…

— Я знаю приговор.

— Так его уже вынесли?

— Нет, но я продиктовал его судьям перед их отъездом.

— То, что вы делаете, аббат, просто омерзительно!

— Ну, знаете ли, монсеньер, вы невыносимы! Занимайтесь семейными делами, а государственные предоставьте мне.

— Семейными делами!

— О, что до этих дел, тут я покладист, ей-Богу, или вам уж и вовсе трудно угодить? Вы рекомендуете мне господина Гастона де Шанле, и по вашей рекомендации я ему сделал из Бастилии райский уголок: еда прекрасная, великолепные мессы, любезнейший комендант, позволяю делать дыры в полах и вынимать камни из стен, а ремонт их обходится нам весьма недешево. С тех пор как он туда попал, у всех вокруг праздник: Дюмениль целый день болтает через каминный дымоход, мадемуазель де Лонэ удит рыбку из окна, Помпадур пьет шампанское — вплоть до Лаваля, который три раза в день промывает себе желудок, как только он не лопнет! Тут я ничего не говорю, это ваши семейные дела, но там, в Бретани, — там вам делать нечего, монсеньер, и я вам запрещаю вмешиваться в это дело, если, конечно, что весьма возможно, вы там не понаделали еще четверть дюжины неведомых дочерей.

— Дюбуа, ты мерзавец!

— Вы полагаете, что назвав меня по имени и добавив к этому имени эпитет «мерзавец», вы все сказали?! Прекрасно, я мерзавец, если вам так нравится, но без этого мерзавца вас бы уже убили.

— Ну и что?

— Ну и что?! И это государственный муж! Ну что же, меня после этого, может быть, повесили бы, и это соображение тоже нужно принять во внимание, госпожа де Ментенон стала бы регентшей Франции: хороша шуточка! Ну и что? И подумать только, что подобные наивные глупости произносит правитель-философ! О Марк Аврелий! Кажется, это он сказал эту нелепость, монсеньер: «Populos esse demum felices, si reges philosophi forent, aut philosophi reges»? Вот вам и пример!

Говоря все это, Дюбуа продолжал писать.